– О, Боже! – выговорил он. – Ты бы видел свое лицо!
Букер коснулся щеки, ожидая нащупать кровь, но не почувствовал ничего.
– Нет, нет, Мартин, я имею в виду в ы р а ж е н и е, – бодро сказал Роберт. – Это стоило того, во что обошлось проклятое зеркало, до последнего цента, уж ты поверь мне.
Букеру показалось, что он никогда в жизни ни к кому не испытывал такой ненависти. Роберт, улыбаясь, извинился, смешал ему коктейль, смахнул с дивана осколки стекла, и сел, небрежно забросив ногу на ногу, как будто ничего не случилось.
– Ее кто-то посетил, – сказал он. – Я в этом уверен.
Букер осторожно сел.
– Что заставляет тебя так думать?
– Глубокое знание человеческой натуры. Ладно, я сам виноват. Слишком долго тянул. И мне следовало пойти самому. Я бы вытряс из нее правду. Это могло быть рискованно, с политической точки зрения, но, возможно, риск бы окупился. – Он закурил сигарету. Руки его уже не дрожали. Ничто не напоминало об его вспышке, кроме осколков на ковре. Казалось, он в прекрасном настроении, и в мире с миром. На миг Роберта осенило, что Роберт безумен, но он отогнал эту мысль. У Роберта стресс, сказал он себе, и это, конечно, приводит к приступам раздражения.
– Ну, ладно, – произнес Роберт, – каковы наши перспективы?
Букер сделал большой глоток скотча. Он не был пьяницей, но чувствовал, что сейчас ему нужно выпить. И был почти готов сделать второй глоток, но потом решил, что лучше не надо.
– Соглашение, или опротестование через суд. Мы можем сделать и то, и другое. Подать протест, и выиграть время для соглашения.
– Я поговорю с Элинор. Лично я бы предпочел разобраться с ней в суде, если это продлится не слишком долго. В суде она, возможно, отступит.
Букер кивнул. Он не верил. что Алекса вообще способна отступать, но не считал нужным это высказывать.
– А наши шансы?
– Трудно сказать. Существуют прецеденты… – И снова умолчал, что прецеденты эти слабы.
– А бумаги, которые я просил тебя найти?
– Ни следа, Роберт. Я все обыскал.
Роберт потушил сигарету и встал.
– Будь осторожен на выходе, Мартин, – мягко сказал он. – Не поскользнись на стекле. Извини, но мне нужно кое-кому позвонить.
Букер со всей возможной осторожностью прошел по осколкам зеркала. И только в лифте задумался, кому же обирался позвонить Роберт.
– Ненавижу запах этих проклятых вонючек, – сказал Роберт. Человек, стоявший рядом с ним, не потрудился загасить сигарету. На Роберта он не смотрел. Его глаза не отрывались от огней моста на 59-стрит, словно это было прекраснейшее зрелище в мире.
– Американцы слишком много беспокоятся из-за курения. Почему?
– Разве ты не читал? Это вредно. Хотел бы я суметь бросить сам.
– Я считаю, что американцы слишком много беспокоятся о здоровье. Рак? Это болезнь стариков. Там, откуда я родом, никто не ждет, что доживет до старости. Поэтому все курят. – Акцент у него был испанский, голос глубокий, низкий, под безмятежной интонацией его таился заговорщицкий подтекст. Говорил он так, словно каждое слово обладало огромным весом, тяжестью, с которой нельзя расстаться без основательных размышлений.
– Кроме того, здоровье – это хорошая политика. Я сам больше никогда не курю на публике. В наши дни сигарета стоит тебе больше избирателей, чем адюльтер.
– И об этом американцы слишком много беспокоятся. Лидер должен иметь много любовниц, чтобы доказать свою силу. Я прожил здесь двадцать пять лет, и все еще не понимаю американских политиков.
– Однако, помнится, в свое время ты помогал их менять.
Хриплый смешок. – Менять? Где здесь перемены? Кастро по-прежнему в Гаване, я по-прежнему в Майами. Ваши президенты меняются, но для кубинцев не меняется ничего. Вы воюете с коммунизмом в Анголе, в Никарагуа, во Вьетнаме, вы снабжаете оружием афганских моджахедов и израильтян, но для нас – nada[42]
, так вашу мать! Может, нам стоило лучше родиться евреями, тогда бы мы могли бы получить боевые самолеты F-16 и противотанковые ракетные установки.– Я вам сочувствую, Рамирес.
Вздох. Рамирес докурил сигарету, привычным жестом солдата, или бывшего солдата, раздавил окурок, и закурил другую.
– Что значит "сочувствую", прошу прощения? Это дипломатический жаргон. Кен-не-ди, – он произнес фамилию медленно и с ядом, – нам "сочувствовали". Джонсон, Никсон, Форд, Рейган, даже этот трусливый cabron[43]
Картер – все они «сочувствовали», но Кастро все еще сидит в Гаване и толкает речи, а ваши федералы хватают наших людей каждый раз, когда те пытаются купить оружие.– Ну, ты не можешь обвинять Никсона за то, что он наплевал на вас после Уотергейта.