Богатство

– Если бы Он явился, уверена, что мы бы пригласили Его к столу Эммет, но думаю, что имя твоего водителя произносится "Хесус". Я думала, мы покончили с этой темой.

– Я просто подчеркнул сходство.

– И очень глупое сходство, – брюзгливо подчеркнул Роберт. – Что бы мы сделали, если бы здесь явился Иисус, не имеет никакого отношения к приглашению пуэрториканского водителя такси, цыгана, попросту говоря – за семейный ланч.

– А была бы разница, если б шофер был белый?

– Ради Бога, Эммет, разумеется, никакой! Он – таксист, а не Сын Божий. Даже ты можешь видеть различие.

– Он – бедняк. Как и его тезка.

– При чем тут бедность, черт побери? Мы почитаем Иисуса за то, что он Сын Божий, а не потому что он был беден.

– Разве ты не считаешь важным, что Господь решил, дабы Его Сын родился в бедности, когда он мог так же устроить, чтоб он родился принцем?

– Возможно, – сказала миссис Баннермэн резко, но без признаков гнева. Она явно считала, что Эммету нужно оказывать снисхождение, как слабоумному ребенку. – Не нам угадывать помышления Господни. В любом случае я не позволю, чтоб за столом обсуждалась религия.

Адамово яблоко Эммета жестоко задергалось. Вероятно, виной был священнический воротник, но казалось, что шея у него длиннее, чем было бы нужно.

– Как пожелаешь, бабушка, – покорно сказал он. – Конечно, я всегда считал, что слуги всегда должны есть вместе с нами. Все мы равны перед очами Господа.

– Это не религия, это политика, – фыркнула миссис Баннермэн. – Обсуждать политику за столом я тоже не позволю. особенно, радикальную политику.

Суп, как почти все в Кайаве, требовал к себе полного внимания. Это было своего рода желе, подавашееся с бесконечным числом сопроводительных ингредиентов – ломтиками лимона, сметаной, черным перцем, красной икрой – так что каждый раз, когда казалось, что уже можно есть, перед тобой вновь возникала официантка с очередной серебряной тарелкой. За исключением Эммета, который хлебал его так, будто не ел несколько дней, прочие Баннермэны дружно игнорировали суп. Из вежливости, и потому что не желала услышать нотацию от миссис Баннермэн, Алекса решилась попробовать, и обнаружила, что не в силах ни с чем отождествить этот вкус.

– Простая сельская еда, – сказала миссис Баннермэн, как будто они все наслаждались ей. – Сегодня такой прекрасный день, что я подумала, не устроить ли нам пикник, на французский манер. Твоя мать, Сесилия, любила такие вещи. Она обожала Францию, бедная женщина.

– Я ничего такого не помню, – упрямо заявила Сесилия, не склонная к любезностям.

Почему "бедная женщина"? – удивилась Алекса. Потому что она умерла молодой – во всяком случае, моложавой, – или потому, что она не могла жить во Франции? Артур, насколько она помнила, ненавидел Францию и в особенности французскую кухню. Если Присцилла обожала Францию, вряд ли она могла выбрать спутника жизни, менее способного разделить ее страсть.

– Сесилия, когда ты возвращаешься в Африку? – спросил Эммет. От кого-либо другого этот вопрос прозвучал бы грубо, но манеры Эммета, вкупе с его клерикальной одеждой, придавали ему вид простака, чьи вопросы всегда лишь невинны и непосредственны.

– Надеюсь, скоро, Эм. Как только смогу.

– Конечно, ты не приносишь там никакого добра. Бесполезно просто п о м о г а т ь людям, не организуя их для борьбы с угнетателями. Им следовало бы выступить маршем против империализма и колониализма, вместо того, чтобы позволять кормить себя с ложечки.

– Большинство из них слишком слабы, чтобы стоять, Эм, не то, что маршировать. И п р о т и в кого им устраивать демонстрации? Они уже получили антиколониальное, антиимпериалистическое, черное правительство, и оно заморило их голодом. Попросту говоря, ты ничего об этом не знаешь.

– Я знаю, что такое несправедливость.

– Сомневаюсь… В любом случае, ты ничего не знаешь об Африке.

– Дядя Эдвард любил Африку, – сказала миссис Баннермэн, с ее обычной манерой оборачивать каждую тему в русло семейной. – Он полжизни провел на сафари. Туземцы его обожали. Кажется, они назвали в его честь озеро, или водопад, я уже забыла что. Полагаю, сейчас все изменилось. – она кивнула дворецкому, чтобы тарелки с остывшим супом унесли. – Все погубили миссионеры, – мрачно произнесла она. – Во всяком случае, так считал Эдвард.

Ни Сесилия, ни Эммет, похоже, не собирались защищать миссионеров, отметила Алекса, но ее тут же отвлекло прибытие огромной серебряной вазы, прикрытой крахмальной белой салфеткой, которую на серебряном подносе внес сам дворецкий. Поскольку Алекса была гостьей, ее полагалось обслужить первой, и она не могла угадать, что ее ждет. Ваза сама по себе не давала никакого ключа – ее содержание могло быть холодным или горячим, твердым или жидким, мягким или черствым. Поскольку только что подавался суп, казалось, вряд ли это будет что-то жидкое, но у миссис Баннермэн о многих вещах было крайне эксцентрическое представление, и, возможно, она считала, что за горячим супом должен следовать холодный.