Богатство кассира Спеванкевича

«Дядюшка» угомонился, стал вздыхать, чесать в затылке, задумался. Спеванкевич посмотрел с гадливостью на этого человека в мятой, до невозможности заношенной одежде, жалкого, подлого, вонючего, посмотрел и отвел взгляд. Черные ярусы окон зловеще громоздились в первых проблесках утра. По двору сновали крысы. В подвале запищал ребенок. Спеванкевич поднял глаза на квадрат посветлевшего неба: там одиноко мерцала, переливалась угасающая звезда… Спеванкевич встрепенулся и быстрым шагом двинулся к лестнице. Еврей ухватил его сзади за полу, зашептал…

— Я скажу, вы ведь кассир, не вор какой-нибудь… Такой барин, такой шляхтич не украдет у бедного больного еврея двадцать пять тысяч? Если скажете, что не украдете, я на свой страх и риск поверю, потому что знаю — Господь Бог покарает вас за мою обиду…

Когда он засыпал, его преследовали одни и те же видения: назойливо и бесконечно, точно наклеенные на вращающуюся ленту, проходили они перед глазами — это был весь минувший день. В самом конце являлся «дядюшка», происходила схватка в темноте, слышался лай пуделя, тревожный голос доктора Коломонцкера и наконец «великая новость». Было это дико и кошмарно, но новость превосходила все. Еврей настаивал на том, чтоб «делать» завтра, завтра и завтра! Только завтра! Потому что завтра вечером, в девять, приезжает из Берлина директор, «тот молодой, которого зовут „Шкура“ — что означало „Згула“», — он забирает немедленно всю наличность, чтоб тут же бежать «через Гданьск» за границу. Потому что сам президент написал «государственную бумагу», и велел все деньги из банка — в казну, обоих директоров — за решетку, а банк опечатать. Но письмо президента главный министр получит не раньше чем послезавтра утром, потому что пап Кучкевич (это означало Кацикевич), главный сенатор по делам банка, дал денег «одному такому полковнику, который развозит по городу пакеты из Бельведера[13] на „модоцикеле“, полковник очень сильно свой „модоцикел“ испортил, ему будут чинить его всю ночь, и „Шкура“ успеет… Ой успеет, потому что полицейские из управления на Даниловичовской улице получили взятку и всем сыщикам тоже дали в лапу. Он успеет, но если мы с вами, пан кассир, будем готовы завтра к двум часам дня, то он никогда не успеет… Завтра, пан кассир, завтра»!!

Эта легенда, эта дурацкая небыль, родившаяся в компании евреев-валютчиков с черного рынка в каком-нибудь баре «Метрополь» на улице Новолипе или же в адском галдеже «Затишья» на Свентоерекой, безжалостно его преследовала, мучила так, что он в нее в конце концов поверил и сказал себе: «Завтра или никогда», тем более, что на завтрашний день у него был категорический приказ Квазимодо, подкрепленный «щекотуном» страшного Янти.

Завтра! Завтра!.. Но ведь завтра — оно уже наступило; это сегодня! Спеванкевич открыл глаза. В комнате, хотя окно выходило в стену, было светло. Кассир натянул на голову одеяло, свернулся калачиком и увидел полковника из Бельведера, который с роковым пакетом мчит на мотоцикле по Уяздовской аллее. Мотоцикл летит по воздуху, мотор трещит, как пулемет. А что — он человек честный, полковник! Он отказался от взятки — он успеет, успеет, успеет? Он его спасет.

IV

Он наблюдает, как в зеркальце, повешенном на шпингалет окна, кривляется и строит рожи его собственная, только что выбритая физиономия. Ничего забавного в этом нет. Рот то растягивается от уха до уха, то сжимается в рыльце. Брови подскакивают вверх, кожа на лбу собирается в толстые складки, на голове ходят взъерошенные волосы. Глаза дико вытаращены, рот — темный провал, усаженный щербатыми зубами. Ничего забавного… Физиономия неврастеника, который не в состоянии совладать с собой, лицо умалишенного. Хуже… это житейские невзгоды отражаются на челе страдальца. Так бывает в половине восьмого утpa, когда пора добираться в банк. Ужасный час! Отчаяние проклятье судьбы… И лицо успокаивается, застывает, делается непроницаемым, холодным — совершенная мумия. Чуточку дрогнуло напоследок…

Вялым взмахом руки, еще не проснувшись, он согнал со щеки назойливых мух. Открыл глаза, но нестерпимо яркий красный свет вынудил его закрыть их снова. Тихий шелест, баюкающий, успокоительный, точно невыразимо легкая пыль, пересыпался в ушах. Спеванкевич замурлыкал в истоме, вот только что-то немилосердно давит в спину…

Он торопливо приподнялся, сел на земле. Зеленая рожь, по которой волнами пробегал ветер, казалась чем-то удивительным. Он смотрел на нее, ничего не понимая. Солнце меж тем шло на запад, и тень от тернового куста сделалась длиннее. Ветер освежал потный лоб кассира точно старался помочь ему вспомнить нечто важное. Равнодушно, в рассеянности Спеванкевич взглянул направо, налево, словно ему стало вдруг чего-то недоставать… Но чего? Он стал озираться по сторонам… Ах, он пытался найти… пальмы!!! Но до пальм было еще далеко…

И это заставило его спуститься с небес на землю. Сны угасли, как свеча, которую задули, и несмотря на сияющее солнце, вокруг стало мрачно и темно.

— Так, так, тааак…