Богатство

Заметьте — первой! Девушка из хорошего петербургского дома. Выпущена из Смольного с отличием. Играла на арфе, танцевала с газовым шарфом и обожала алгебру. А у меня был денщик. И вот однажды я возвращаюсь из офицерского собрания. В спальне я застал ту сцену, которую в романах почему-то принято называть «известным положением»… Что бы вы сделали на моем месте?

— Наверное, поспешил бы удалиться.

— Как все просто у вас! Повернулись и ушли… Не-е-ет, я вынул револьвер.

Выпив водки Исполатов продолжил:

— Тогда был громкий процесс, о котором много шумели в газетах. Кто писал — жертва рока, кто писал — изверг? Дали мне десять лет, и я сказал судьям: «Спасибо». Привезли в Одессу, оттуда морем — на Сахалин. Помню, проплывали волшебные страны, даже не видя их. С берега доносило ароматы цветов, звучала незнакомая музыка. А мы сидели в клетках, как звери, каждый вечер дрались из-за места подальше от зловония параши. Ну-с, прибыли. Каторга. Ничего особенного. Но каторга всегда нуждается в образованных людях. Меня назначили на метеостанцию. Замерял температуру воздуха и направление ветра, хотя никому это не было нужно. Я, поручик лейб-гвардии, сдергивал шапку перед всякими хамло надзирателями…

Исполатов умолк, вертя в пальцах пустой стакан.

— А дальше? — напомнил Соломин.

— Дальше? — переспросил траппер как-то отвлеченно.

— Дальше меня освободили… досрочно, — добавил он торопливо. — А куда деваться? Родные постарались забыть, что я существую. Путь в армию (о гвардии и говорить не приходится!) отрезан. Возвращаться на родину, извините, стыдновато. Ну, и махнул сюда — на Камчатку. Умение стрелять без промаха пригодилось, теперь живу с охоты и даже не беден…

Выслушав его исповедь, Соломин произнес:

— Выходит, у вас такая история случилась вторично? Тогда двух и сейчас опять двое…

Да, получились дуплеты. — Сказав так, Исполатов мрачно дополнил: — Я же говорил вам, — что это — рок!

Было уже полтретьего ночи, когда они, погасив свечи, разошлись по комнатам спать. Каждый чувствовал, что осталось между ними что-то сознательно не договоренное.

Соломин прервал тишину:

— Я забыл вас спросить: где вы были все это время?

— В бухте Раковой — в лепрозории.

— Вот как? Разве вы не боитесь проказы?

— Это надо еще доказать, проказой ли больны те несчастные, что живут в Раковой! Вы, конечно, знаете Трушина? Порою мне кажется — Трушину просто выгодно, чтобы в лепрозории собралось побольше народу. Они там выращивают овощи, ставят силки на птицу, а милый доктор живет с их трудов вроде фараона.

— Надо бы мне съездить в Раковую и разобраться в тамошних безобразиях,

— сказал Соломин. Исполатов ответил ему из потемок:

— Все-таки воздержитесь… не советую.

— Ну, хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи и вам, господин Соломин…

Оба уснули. Было еще совсем темно, когда Исполатова и Соломина разбудил лай собак — кто-то с улицы барабанил в двери.

Камчатку ожидала новость…

КАМЧАТСКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

За горами, за морями да за синими лесами лежит Камчатка, будто отрезанный от каравая ломоть. Но прежде чем потревожить дремучие камчатские сны, мы, читатель, ненадолго возвратимся назад — в февраль 1904 года…

Снова разложим карту: там, где величавый Амур впадает в горло Татарского пролива, на самом стыке Японского и Охотского морей, подымливает трубами Николаевск-на-Амуре, по тем временам гиблая «дыра», но «дыра» уже с некоторой претензией. Городок, вообще-то, никудышный, хотя лри гарнизоне и батареях. Населен военными, казаками да ссыльными. Летом еще заходят сюда бравые миноносцы, ватага матросов на день-два оживит Николаевск непомерным буйством страстей, а потом опять — играй в «подкидного дурака» или пляши сам с собой «восьмерку».

В первые дни февраля 1904 года на почте Николаевска-на-Амуре было не протолкнуться: готовился массовый разъезд почтальонов по гигантским просторам Охотского округа, что лежал за Амуром в девственной тиши. Среди множества мешков с почтой была и полетучка для Петропавловска-на-Камчатке.

Почтовый чиновник, белобрысый парень в кургузом мундирчике, поспешно накладывал сургучные печати, ловко штемпелевал дорожные бумаги к отправлению в такую даль, словно на тот свет их готовил. При этом он скороговоркой выпаливал:

— Здесь ли Никифор Лемешев? Здорово, браток. Кажись, тебе до Аяна катить?.. Хватай вот эту полетучку, сдашь в Аяне тунгусу Ваське, пусть гонит ее далее — до Охотска…

Почта! Древнейший каторжный труд множества безвестных людей, особенно в таких вот местах, как эти… Сначала лошадки бежали по зимнему тракту, почтальон пальцем выковыривал из лошадиных ноздрей длинные, как морковки, ледяные сосульки — иначе падут лошади! Убогие деревни сгинули позади, будто их никогда и не было; заполняя горизонт, распростерлась белая ширь, и почтальон пересел на собак. Через три недели Лемешев достиг Аяна, зазнобленного среди высоких гор на диком берегу моря Охотского. Полетучку перекинули в свежие нарты.