Богатые - такие разные

А сам полез в карман за лекарством. Приняв таблетку, я почувствовал себя лучше и понял, что симптомы эти были, вероятно, плодом моего воображения, результатом страха перед болезнью, а не самой болезнью. Тем временем машина уже отъехала от тротуара, и, чтобы развеяться, я быстро проговорил в сторону удобно расположившейся рядом массивной фигуры Питерсона:

— Что, по-вашему, хочет эта девица — Дайана Слейд?

— Как обычно, сэр. Денег, — безмятежно отвечал Питерсон. — Того же, чего и все остальные девки.

— Но ни одна из этих девок никогда не посылала мне часослов... Боже мой, послушайте, Питерсон, почему с вами я всегда перехожу на ваш несносный жаргон?

Мы рассмеялись. Я понемногу расслаблялся. Давление быстро отпускало мою голову, как меня — страх перед болезнью.

— Завтра поиграем в теннис, — сказал я. — Выйдем из дома в семь, доедем на машине до «Куинз клуба» и поиграем часок или около того перед тем, как я поеду в Сити...

Излагая этот нехитрый план, я вспомнил ушедшие в далекое прошлое дни моего одинокого детства, когда родители таскали меня от одного врача к другому, пока наконец отец в приливе чувства вины не воскликнул: «У этого мальчишки нет ни одной болезни, которую не мог бы излечить теннис!» В те дни лоун-теннис был новой игрой, и он сразу стал очень популярен в Ньюпорте. Я вспомнил, как мы играли с отцом, так отчетливо, словно это было вчера... с отцом и с Джейсоном Да Костой...

Потом словно какая-то завеса упала на мою память. Обернувшись к Питерсону, я стал говорить с ним о теннисе, и говорил до самого дома, к которому мы подъехали через пять минут.

Был час ночи. Отпустив слугу, я наконец остался наедине о «Мэллингхэмским часословом» и улегся в постель без всякой мысли о неизбежной бессоннице.

Время текло спокойно. Я рассматривал рисунки, воображая себя искусным мастером, работающим по три дня над написанием одной буквы. Целый день созидания утонченной красоты, духовного наследия, эстетического триумфа — разве это могло сравниться с нашим суетным днем? Мое романтическое воображение, всегда вступавшее в конфликт с приверженностью к классицизму, брало здесь верх, и я представлял себя смиренным монастырским писцом, творящим в абсолютном покое в каком-нибудь отдаленном уголке Европы, где такой «предмет», как деньги в широком смысле слова, неизвестен. К счастью, здравый смысл брал верх и не давал мне углубиться в эти сентиментальные рассуждения. Я вспоминал, что художники средневековья всегда стремились получить плату за свой труд раньше, чем их или их хозяев могли бы стереть с лица земли какая-нибудь новая война, голод, эпидемия... Но меня снова обволакивало очарование Европы, я слышал ее таинственный зов, чувствовал, как меня гипнотизирует ее давно знакомое обаяние. И пока мои пальцы, перелистывая страницы, прокладывали мне дорогу через «Мэллингхэмский часослов» от заутрени до обедни и от обедни до вечерни, я чувствовал себя наделенным ключом от мира, в который мне всегда страстно хотелось войти, но который всегда оставался дразняще-недосягаемым.

В два часа ночи я отложил манускрипт и, в очередной раз отодвигая пугающий момент, когда я делал тщетную попытку уснуть, принялся за письмо к Элизабет, женщине, которую любил тридцать лет, но на которой почему-то так и не женился. Я чувствовал — Элизабет поняла бы, что соблазнительное зеркало Европы, сконцентрировав в себе свет солнца, снова ослепило меня «солнечным зайчиком». Однако, когда я вывел слова «Моя драгоценная Элизабет», перед моим мысленным взором была уже не Европа, а ее дом на Грэмерси Парк, а потом я вновь оказался в Нью-Йорке, в атмосфере моей культуры, в окружении собственного народа, в мире, который я так мучительно строил своими собственными кровоточившими руками.

Я встал с кровати и принялся шагать по комнате. Уже пробило три, когда я смог заставить себя лечь в постель, после четырех я стал наконец засыпать, но сны мои были такими кошмарными, что я почувствовал большое облегчение, встав в шесть часов и отправляясь играть в теннис. А к девяти я уже был на Милк-стрит, где с головой ушел в неотложные дела.

Прошло три дня. О'Рейли внес разочаровывающее дополнение в досье на мисс Слейд, высказав предположение, что она просто обычная девушка из деревенской глуши, несмотря на свое высшее образование, мало повидавшая на свете и еще меньше сделавшая. После смерти отца прошлой осенью она жила одна в Мэллингхэм Холле, и вокруг нее не было друзей противоположного пола, которые проявляли бы к ней внимание. В Чентлхэмском женском колледже не было возможностей для рискованных проделок, а в Кембридже она приобрела репутацию синего чулка. По-видимому, ее целомудрие не только не ставилось под сомнение, но и не подвергалось покушению, что делало печальной судьбу юной леди, дожившей девственницей уже до двадцати одного года.