Богатырская Русь

Исследователи не объясняли этот момент не потому, что не могли его объяснить, а потому, что не хотели; потому, что им в голову не приходило что-либо объяснять в нем. Они не могли заметить неясности. Лишь Д.М. Балашов, один из наиболее здравых и внимательных исследователей былины (показательно – он же был и едва ли не единственным советским исследователем былинного эпоса, не по книгам знавшим русскую деревню, и почти единственным, кто совершенно не верил в крестьянское происхождение былин), ощутил некоторую несообразность. Цитируя Проппа – «снятие урожая есть общий, народный праздник», – Балашов недоумевает: «Что это за мужички, которых Микула должен, единолично вспахав и собрав урожай, поить?». Ответ на это недоумение Балашов находит в том, что видит в Микуле изобретателя земледелия и пивоварения, «культурного героя». Этот ответ неприемлем, и о причинах этого уже сказано в оценке толкования былины о Вольге и Микуле И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным. Земледелие слишком давно и хорошо известно славянам, чтобы столь архаичная фигура сохранилась в их героическом эпосе. Для сравнения – невозможно представить, чтобы Агамемнон, или Ахилл, или Одиссей в своих странствиях повстречали Прометея, еще менее возможно, чтоб они сделали титана своим дружинником или, скажем, наместником.

Но вопрос, поставленный Балашовым, отнюдь не единственная загадка речи Микулы. В этой речи Микула заявляет о себе как об организаторе пира. А в былинах – иногда даже в поздних, собственно новгородских былинах про Садко и Буслая, и всегда в киевских – организация пира есть монополия князя. Вспомним, что говорилось про Владимира и его роль в распределении хмельного напитка, воплощения благодати. Когда Илья устраивает пир для «голей кабацких», это рассматривается как откровенный вызов Владимиру и сопровождается обещанием «заутра в Киеве князем служить»!

Фактически этим заявлением Микула оглашает не столько свое имя, сколько свой статус. «Я устраиваю пиры» – то есть «Я князь!».

Однако и это не последний смысловой слой. Обращает на себя внимание то, кому, собственно, собираются устраивать пир. Микула собирается угощать пивом «мужичков». Пропп, восприняв это намерение как желание созвать на пир «односельчан» Микулы, противоречит самому себе. На тех же страницах он категорически заявляет, что «крестьяне в эпосе мужиками не называются». То есть когда Микула бьет «мужиков», то это не крестьяне, а когда поит пивом – крестьяне. Боюсь, что при таком подходе крестьян будет слишком много.

Понятие «мужички» или «мужики» в русском эпосе еще ожидает своего исследователя[6]. Однако конкретно в этом сюжете мужики всюду предстают враждебной силой. Микула прячет свою соху от «мужичка деревенщины», чтобы тот не «скольнул» драгоценный металл с сохи. С мужичков едет с дружиной собирать «получку» Вольга, а затем к нему присоединяется Микула. С напавшими на него «мужичками» Микула бился – причем битва эта описана в тех же терминах и оборотах, что и бой с какими-нибудь «погаными»:

Положил тут их я ведь до тысячи,
Который стоя стоял, тот сидя сидит,
Который сидя сидел, тот и лежа лежит.

И «мужичков» же собирающийся на них вместе с Вольгой Микула намерен поить пивом.

Недоумение рассеивается, едва мы вспомним о некоторых особенностях поэтического языка героических сказаний Древней Руси:

Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше
И стрелы по земле сеяше

…Тогда при Олзе Гориславличи
Сеяшетеся и растяшеть усобицами…Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна,
А кровию польяна;
Тугою взыдоша по Руской земли!
На Немизе снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными,На тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела.
Немизе кровави брези не бологомъ бяхуть посеяни,
Посеяни костьми рускихъ сыновъ…
Ту кроваваго вина не доста,
Ту пиръ докончаша храбрые русичи:
Сваты попоиша, а сами полегоша
За землю Рускую.

М.М. Плисецкий писал в «Историзме русских былин»: «образ войны метафоризируется в виде пахоты копьями, молочения телом, сеяния стрелами (или костьми)».