Богатырские хроники

Пять лет пролетело. Я не показывался при дворе князя Владимира. Он не упоминал моего имени, и скоро все к этому привыкли. Илья нередко говаривал мне: «Помирился бы ты с ним. Ведь он — князь. Пади ему в ноги, поцелуй руку». Алеша говорил другое: «Ты счастливый человек. Сам себе хозяин, А Владимир — стареет, да». Конечно, оба догадывались, в чем была истинная причина нашей ссоры, но вслух ничего не говорили.

Впрочем, я начинал думать, что Владимир нашел в себе силы преодолеть ядовитое дыхание Волхва. Он стал отдалять от себя Святополка. Пошли разговоры, что он оставит престол либо Борису, либо Глебу. Я мог без хвастовства сказать, что это и моих рук дело. Я даже решил для себя, что, если князь позовет меня — я приду. Но Владимир не звал.

С уничтожением Идолища набеги Степи сделались реже. Волхва стали не часто видеть на Русской земле; меньше стало разговоров про его дела. Что ж, лишившись своего главного Оплота, он действительно стал слабее.

Первое время я очень берегся, но Волхв отчего-то не мстил мне, и я стал спокойнее. Горе мое не забылось, но отчаяния больше не было; ноющая боль, слезы во сне — но к этому я привык. Несколько женщин пытались занять Маринкино место; я только отмахивался, не причиняя им зла.

Мать вернулась в Новгород. Я теперь редко бывал в Киеве. Это были спокойные годы. Мои подвиги сделались незначительны, я просто странствовал по Русской земле и подставлял плечо там, где об этом просили. Два раза я набредал на дела Волхва — но мало ли следов оставил Волхв на Русской земле. Я надеялся, что нам почти удалось выжить его отсюда. Я совсем не знал его дел на Востоке, но полагал, что там было достаточно царств, завладеть которыми Волхв собирался. Завладеет — тогда посмотрим, говорил я себе.

Я съездил в Крепость и провел там несколько дней. Властитель Крепости постарел, но был еще крепок. Мы много беседовали с ним; в числе прочего мы говорили и о Силе. Ничего нового Властитель Крепости мне не открыл, но уже сами разговоры с искушенным в этих делах человеком значили много.

Съездил я и в Царьград. Это великолепный город, но не могу сказать, чтобы он поразил меня: видно, с годами (хотя будь я хлебопашцем, я был бы еще молодым тридцатилетним человеком) моя способность удивляться потускнела. В самом деле, чему можно было удивляться после подземелий Волхва?

Мои шрамы остались при мне, хотя мать и свела некоторые из них травами. Я не любил, когда меня спрашивали о них, и только хмурился в ответ. Меня теперь уже хорошо знали и помнили, что Добрыня неразговорчив и к тому же замешан в такие дела, о которых лучше не знать. К тому же он в ссоре с самим князем киевским.

Каждую зиму я посещал Учителя. Он все больше отходил от мирских дел и даже от Силы. Он считал, что монаху Сила не пристала. Но я-то знал, что его Сила останется с ним, даже если он забудет про нее. Мы говорили больше о нашей вере. Учитель все собирался сходить на гору Афон, но почему-то все откладывал. Я предлагал отправиться вместе, он говорил — «да-да».

Я не принимал участия во Владимировых походах. Я действительно отошел от княжеских дел. Единственно, за кем я старался следить, — это за Борисом и Глебом. Однажды, когда разговоры о том, что Владимир оставит престол кому-то из них, достигли моих ушей, я решил нарушить свой зарок не приближаться к княжескому дому и поехал в те места, куда направилась княжеская охота.

Тайком я плутал в лесу, Силой отстраняя от себя княжеских людей. Я выехал на берег реки и увидел на берегу коней, одежду, а в воде — княжичей. Глеб, еще отрок, нырял со старой ракиты в реку, а Борис, стоя на отмели, учил его. На ярком солнце они казались почти детьми — светлыми, прекрасными и беззаботными. От них исходила какая-то чистота, словно они выросли не в мрачном дворце князя Владимира, пропитанном ядом, а прямо здесь, на этом солнечном берегу. Наверное, так играют ангелы, подумал я с улыбкой.

Увидев это, я мог спокойно уезжать: все было ясно и так. Свет коснулся и семьи князя; но, увы, оба княжича были слишком солнечны, чтобы воцариться на этом троне, мрачном, как все троны; с некоторых пор я испытывал к власти отвращение. Ветка под ногой моего коня хрустнула — и они обернулись, немного с виноватыми улыбками, какими они, видно, привыкли встречать старших. Стесняясь своей наготы, они зашли подальше в воду, и тут Борис обрадованно крикнул:

— Добрыня!

— Мы давно не виделись, княжичи; я рад, что вы еще помните меня.

— Кто же тебя не помнит, Добрыня!

— Почему ты перестал появляться в Киеве? — застенчиво спросил Глеб.

— Богатыри приходят и уходят.

— Отец был несправедлив к тебе, — быстро заговорил Борис; сквозь пробивающуюся бородку было видно, как он покраснел. — Я не знаю, какая кошка пробежала между вами; я несколько раз говорил отцу…

— Не стоит слов, княжич. Я спешу. Вас, наверное, уже ищут, а я не хочу, чтобы нас видели вместе. — Я заговорил медленней и тише: — Вы — дети света. Если тьма будет собираться вокруг — пошлите за мной. Если кто-то из вас позовет, я примчусь.

Борис кусал губу; Глеб смотрел на меня широко раскрытыми глазами.