Богатырские хроники

— Ловушка! — закричали все, когда я начал медленно подниматься, чуя, что на этот раз Рудый целит мне прямо в сердце. — Пускай, Рудый!

Крикнул я коням их: «Волки! Рядом!» — и заржали кони, и на дыбы встали, и смешались, и выпустил Рудый две стрелы — одну в землю, а другую в небо.

— Чего от меня хотите? — крикнул я. — На сирот, что ли, охотитесь? Не хочу вам зла!

Совладали они с конями, а я им другое кричу:

— Говорить давайте!

Но берегутся конники, переговариваются: «Ведун!» А я на дороге стою, счастье свое пытаю:

— Может, еще и помогу вам! — И вру: — Если б хотел я, не такое бы на вас наслал!

Смотрит на меня Рудый исподлобья.

— Не видал я, — говорит, — ведунов безусых. Не нравишься ты мне.

— И ты мне не нравишься, — говорю. — Заносчив, нагл и зол. Но, видно, нужда у нас обоюдная друг в друге.

— Может, ты и стрелы останавливать умеешь? Попробовать, что ли?

— Пробовали уже, — вру, — да в землю легли. Говори, что у вас за нужда такая?

— А может, ты к той нужде и отношение имеешь?

— Не знаю я ваших дел, и шел я своей дорогой. Но раз боги нас свели, говорить нужно, а не стрелы метать.

— Ну, поговори.

Засвистал я по-птичьи, долго свистал, потому что вспугнули мы птиц перепалкой, но наконец, что хотел, вызнал.

— Люди, — говорю, — которых вы ищете, за третьим поворотом вас ждут, в засаде лежат. Тринадцать человек их. По дороге не езжайте, а спешьтесь и лесом идите. Со спины их и возьмете.

— Лазутчик, — говорит Рудый, — ты и лгун. Как раз на засаду нас и выведешь.

— А ты одного разведать пошли, — говорю. — Коли не вернется, значит, лгун я. А я пока меж ваших коней стану, и ты меня мечом достанешь всегда.

— Ладно. Но только меч у горла твоего будет.

Кинули они жребий, кому в лес идти, волком посмотрел на меня проигравший, но пошел. Стал я подле стремени Рудого и шею под меч подставил.

— Не знаю, — Рудый говорит, — что у тебя за корысть. Может, ты тех тринадцати и опасней во сто крат.

Я молчу. Вернулся разведчик: правда, говорит, через лес их брать надо, у дороги, за третьим поворотом в засаде лежат.

— Я, — Рудый говорит, — тебя сейчас свяжу. И не спорь, а то горло перережу.

Я не спорю. Связал он меня и на дороге оставил. Все спешились и в лес пошли. Скоро слышу: бой идет. Кого, думаю, под мечи подвел, свою судьбу пытая? Но раз в мир вышел, нельзя все по лесам мышью шнырять безгрешной. Жесток мир, и злы люди.

Вернулись. Двух пленных ведут, остальных, видать, всех перебили, подкравшись.

Повеселел Рудый.

— Не знаю, — говорит, — чего ты ищешь, но я, чего искал, то нашел. Доволен князь будет. Не ушли разбойнички.

Так вы княжеские люди? — говорю. — Хороши у князя слуги: чуть сироту безвинно не порешили.

— Нахален ты! — Рудый говорит. — Ну, в долгу я перед тобой. Чего ты-то хотел?

— Вы куда едете?

— В Смоленск возвращаемся. Там князь. С собой, что ли, взять тебя?

— А возьми.

Странно смеется Рудый:

— К князю не повезу, а другому доставлю.

— Кто такой другой? — спрашиваю.

— Поедешь со мной — увидишь.

— Развязывай: еду.

Развязал он меня и к себе в седло посадил. Поехали. Непривычно мне на лошади трястись, высоко и шатко. Рудый меня расспрашивает: кто я, да откуда, да что умею, да чего ищу.

— Пришел от дуба, умение мое лесное да озерное, а имя мне — Святогор.

Морщится Рудый:

— Имя у тебя больно гордое. Звериные да птичьи языки знать — это еще полдела.

Ехали мы день да полдня. Скоро стены городские увидали.

— Нравится город, деревенщина? — Рудый спрашивает.

— Глуп ты, — ему говорю.

— Пропадешь, парень. Люди не медведи.

Подвозит меня к домине, говорит:

— Со мной пошли.

Переходами, словно норами кротовыми, повел меня, выводит в палату. Сидит спиной к нам детина здоровый, хлебает из миски что-то.

— Эге, — хрюкает, хлебать не переставая, — Силой запахло. Молодая Сила, глупая. И подождите, — голову поднимает и принюхивается, — чего творится, одолень-траву и мындрагыр с собой несет!

— Эге, — говорю, — а ты кто будешь, к чужим сумам принюхиваться? Ты, что ль, мындрагыр выкапывал и одолень-траву рвал?

— И не ты тоже, — говорит он и снова хлебать принимается.

Смеется Рудый нехорошо.

— Поучи ты его, — говорит, — Микула. Наглый волчонок. Пороть надо. И злой, как муха.

— А ты прочь пошел. — Детина отвечает, все не оборачиваясь. — Нечего тебе в наши богатырские дела лезть. Хошь запорю я его, хошь с кашей съем, а не кличь волчонком богатыря.

Отступился Рудый, побледнел:

— Я думал, ведун он просто.

— А кто ты такой, — Микула кашу трескает и хрюкает, — чтоб ведунам руки вязать? Наглодаются свиньи твоих косточек.

Затрясся Рудый.

— Прости, — мне говорит.

— А не прощай, братик, — Микула чавкает, — покуда коня тебе, да сбрую, да все доспехи к вечеру не доставит. Не прощай, братик. Пускай повертится, образина рыжая, самомнительная и дерзкая.

— Все к вечеру будет! — Рудый воет.

— Только не скупись, а то не простит братик. Лучшее самое бери. Тебе князь за разбойничков награду даст. Прокутить ты ее хотел да бабе своей монисто хазарское купить, а вот видишь, как вышло. Плохо, брат, глупым-то быть.