Богатырские хроники

Ни злата, ни серебра, ни жемчуга, ни камней драгоценных брать не стал: возьмешь, а старичок вдруг и оживет. Что ж ты, скажет, клялся-клялся, а за богатство мое хватаешься все же? Плюнул я, хоть и пригодилась бы Ярославу казна такая, переночевал в избушке, наутро поехал к товарищам.

Они уже ждут, кони на месте пляшут.

— Что?! — кричат.

— Очищена, — говорю, — дорожка эта прямоезжая.

Рассказал, как дело было.

Потемнели лицом они.

— Великая Сила на острове этом живет, — говорят. — Один раз справился Илья, второй не езжай.

— Как видно, и без Силы Силу победить можно, — отвечаю. — Дорожку очистил, но сына не вернул и душу свою не успокоил. Снова поеду.

Уговаривали, упрашивали — поехал.

Еду направо: женату быть.

И что это, думаю, такое значит? Из всех богатырей один Добрыня только женат был, и сердце свое разбил.

Не годится богатырю такого сподобиться. Однако посулил мне это камешек. Стал я думать, что хуже — богатым быть или женатым, да так и не решил. Люди кругом женятся да богатеют, одни мы как нелюди по лесам-полям шныряем, ни кола ни двора не имея. Вот женится Илья — вся Русская земля ахнет.

Ехал снова недолго: маленький остров все же. Выехал на пригорок: стоит изба богатая да ухоженная, резьбой украшенная, сытая, довольная. По двору живность бегает.

Открывается дверь бесшумно, и появляется хозяйка. Не молода, не стара — как вдовы, к которым я в окошко стучал, — брови черные, глаза черничные, губы клюквенные, телом дебела и округла. Улыбается, кланяется мне в пояс и говорит:

— Добро пожаловать, славный богатырь Илья Муромец!

Подозрение меня взяло:

— А знаешь ты меня откуда? Не доходит до острова вашего слава моя! Смеется хозяйка:

— Так ведь ты уже и здесь подвиг совершил! Весь остров знает, как старика жадного победил и от богатства отказался!

— Стало быть, Силу имеешь? — говорю.

— А на острове иначе не проживешь, — смеется.

— И много вас тут таких, с Силою?

— Нас со стариком двое было, да теперь я одна осталась. Заходи в дом, не побрезгуй.

Зашел, сел, начала она на стол собирать.

— И откуда ж ты взялась здесь, молодка? — спрашиваю.

— Алатырем поставлена.

— Так ты, поди, старше меня будешь?

— Года мои все при мне, в девки не гожусь, но и в старухи не спешу.

— И что ж — все время без мужика?

— Сама, все сама, богатырь.

— Хозяйственная ты, видать.

— Уж это точно. Хозяйство у меня справное, а только слова перемолвить не с кем.

— Со стариком бы сошлась.

— Это со старым-то? — смеется. — Зачем он мне с его жемчугами? Что мне — каменьями да златом птицу кормить? На что он мне был, жадюга, богатства ох ранять поставленный?

— Кем поставленный-то?

— Алатырем, — отвечает с готовностью.

— А тебя на что Алатырь поставил?

— Меня на то, что, если заедет на остров мужчина отчаянный, с сердцем кровоточащим, так чтоб утешила его и к жизни вернула.

«Эка!» — думаю.

— Знаю, — говорит, — знаю про рану твою; сыночка потерял, кровиночку, лихом под твой меч подведенную. И ведь какой сыночек разумный был да на тебя похожий! Как бы вы с ним вдвоем Русскую землю защищали, по дорожкам ездили бы!

Смахнул я слезу.

— Выпей, — говорит, — моего хмеля, он сердце веселит.

«Знаю я хмель твой, — думаю, — да чему быть, того не миновать». Выпил. Села она подле меня.

— Я тебе, — говорит, — новых сынов рожу. Сильна я и детей твоих подниму. Будут они тебя веселить, а как вырастут, отдашь ты им меч свой и доброму на учишь. Не было у тебя ни кола ни двора, да меня нашел. Алатырь тебя ко мне вывел. Сладкие будут у нас дети, а дом веселый, и ни в чем поперек тебе идти не буду.

Сидит и ко мне тянется — чтобы обнял, значит. Ну а где обнял — там и все остальное.

Бродит во мне хмель ее, рука сама поднимается, веселеет тело, да только голова ясная.

— Что ж, — говорю, — других женихов Алатырь не присылал?

— Ты первый, — говорит.

Не поверил я ей.

— Ладно, — говорю, — покажи хозяйство свое.

Ведет она меня по дому, а дом — как игрушечка, терем прямо маленький, и пахнет сладко, и следов мужчины нет в нем. Только сомнительны показались мне половички в одном месте: зачем бы им это ход в подпол прикрывать?

— Веди на двор, — говорю.

Птица у нее чистая, белая, словно из пены морской. На дворе ни сориночки, только смотрю я: травка в трех местах нехорошая растет, темная такая. Знакома мне эта травка, знаю я, чем листики ее полнятся.

— Что ж, — говорю, — хозяйство у тебя хорошее — спору нет. А вот что за могилки у тебя тут?

— Какие могилки, родимый? — спрашивает.

— А вон там, где травушка темная.

Опустила глаза она, но тут же на меня снова подняла.

— Мужья это мои, — говорит.

— Те, что Алатырь к тебе посылал?

— Они.

— Так что ж обманывала меня?

— Прости глупую бабу. Не любят мужики на вдовах жениться.

— И отчего ж мужья твои умерли?

— Сама не знаю. Берегла, холила, а одним за другим в землю легли.

— Берегла, — говорю, — значит, так. А то и по-другому сказать можно: ведьма ты, наверно.

— Какая ж я ведьма, — говорит. — Была бы ведьма — опоила бы тебя травами, да и делала бы что хотела.

— Какими травами ты меня поила, — говорю, — того не знаю, а только не простой хмель у тебя, честная вдовица. Показывай, — говорю, — мужнину одежду.