Богатырские хроники

Солнышко не показывается, серенько кругом, но чист воздух, и далеко видно, когда лес расступается. А расступается он не часто. Вгрызаются людишки на юге в лес, а на севере — как шкура богатая без проплешин стоит. Днями можно ехать без дорог и без полян. Древние леса у русских. Киев — тот ближе к Степи стоит, и веселее там леса. А тут — седые от мха, черные от елей старых, в голубых тенях. Призрачные леса, и зверье здесь непуганое, и птица доверчивая. А что новгородцы сюда доходят — так это как муравьишка по лесу пробежал, схватил веточку, лес и не заметил.

Ехал я так лесом и о нем думал; пошла дорога вверх, расступился лес неохотно (ревнив он к полянам), и увидел я горочку. Ели на ней перстами в небо указывают, но мало елей, чистый склон лежит в траве жухнущей уже к осени, да валунов голубых много, словно старые богатыри здесь с богатырятами играли.

Дорожка на горочку идет по пустоши заболоченной и желтой; вот вода голубая в желтой оторочке: озерцо, видно. А в траве — морошка, ягода северная, редкая и сладкая. Слез я, сорвал ягоды ее огненные, словно солнышки маленькие; редкая ягода, и в Киев ее по осени с великим бережением привозят, потому что не растет на юге, диковинна и вкусна. Вспомнил я золотые россыпи ее на блюдах во дворцах княжеских — а здесь лучше!

Покушал морошки, дальше на горку поехал потихоньку. С горки огляделся — пол-острова видно. Леса черные в небо уходят, вьется вниз дорожка по пустоши, через лес к Алатырю ведет. А здесь ветер северный свистит, щеки обжигает, валуны стоят да елей немножко. Плоская у горки вершинка. Поехал я дальше, чтобы горку эту перевалить, как голос чей-то пуще ветра засвистел:

— Значит, ягоды обираешь, Алатыря не боишься?

Выхватил я меч, закружил коня.

Вижу — Волхв стоит.

От ветра ежится, бороденка развевается. В кольчуге Волхв и в полном вооружении, а рядом конь его вороной. Понятно, думаю, вот куда меня Алатырь-то повел. Ну да раз двоих других кончил, теперь и тебя, нетопырь, не упущу. Довольно тебе уж по земле-то шастать.

— Никого, — говорю, — не боюсь, а Алатырь благодарю за то, что на тебя вывел.

— Не рано ли? — смеется Волхв. — Я ведь мог тебя и стрелой достать, пока ты, как медведь в малиннике, в морошке пасся.

— Не страшна мне смерть, — говорю, — сам знаешь из-за чего.

Снова смеется Волхв.

— У меня, — говорит, — для каждого из вас подарок припасен. Вы думали, поленицу кончили, недоумка Святополка разбили, так и все уже? Изведу я вас, и настанет мое время тогда.

— Сомневаюсь, — отвечаю. — Думаю, поганой смертью век свой кончишь. На излете ты уже. Престол теперь прочен, надоела всем смута. Прошло твое время.

Оскалил Волхв зубы:

— Не прошло и не пройдет. И смута не кончена. Пойдет скоро Мстислав Тмутороканский на Киев, а за ним и я, убогий, въеду. Мстислава сломаю, а дальше — ну да вы этого всегда боялись, так что сам знаешь.

— Или думаешь, что победишь меня, что мысли свои заветные выдаешь?

— Думаю! — хохочет Волхв. — Не уйти тебе с вершинки этой! Все знал я про ваши разговоры с лешим да с русалками, давно на острове этом поджидал. Одного не ждал: как это тебе, Илья, мужику простому удалось тех двоих свалить? Ну да третью дорожку не расчистишь. Не стал стрелой тебя доставать, потому что удовольствие хотел получить.

— Сейчас получишь, — говорю. — Только скажи мне, мать Сокольника ты кончил?

— Своими руками яд дал, — хвалится Волхв, — а мальчишку к рукам прибрал. Хороший был у тебя сын, Илья!

Пустил я коня на него, да Волхв в сторону отскочил со смехом своим поганым, и едва я с обрыва не сверзился с разгону с конем вместе — эх, Бурейка, Бурейка, ты б меня не подвел!

За спиной Волхв хохочет-заливается.

Понял я: не на конях надо биться на вершинке этой, и соскочил на землю.

Бросился я на Волхва, хотя подождать надо было бы, покуда он первый подставится. Отбил мой удар со смехом Волхв и меня чуть не достал. А ветер свистит-посвистывает в ушах так насмешливо.

Схватились мы. Волхв посерьезнел, бьемся так на так. А вокруг леса небо подпирают, простор держат, и бьемся мы на этой вершинке — не за сына моего бьемся, а за землю Русскую.

Стал меня Волхв к обрыву теснить. Со всех сторон меч его вьется, а я только успеваю отбиваться, как от пчел.

Срезал Волхв у меня пук с бороды и щеку задел; затеплилась рана на ветру этом пронизывающем. И левую руку с кинжалом поранил Волхв, и потекла кровь. Изловчился я, увернулся и от обрыва отпрыгнул, но только выбил Волхв кинжал у меня из руки, и остался я с одним Скалушкой.

Посмотрел на меня Волхв, усмехнулся, меч опустил.

— Хватит, — говорит, — не кот я — с тобой, как с Мышью-то, играться!

И тут — ноженьки вы, мои ноженьки! — подкосились они и задрожали, и обезножел Илья снова, и на колени упал.

И подумал я: «Может, правду говорил Алатырь-камень — богату не быть, женату не быть, тут я его перехитрил, а вот убитым — быть?» И свистнул я что было мочи.

Прибил я ветер свистом своим, аж Волхв зажмурился, но тут же снова разлыбился: