Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

Посполитые стали обращаться за помощью к казакам, которые нарушив вынужденный обет мятежного молчания, сквозь зубы заявили, что «за такое вопиющее дело будет над хапугами-арендарями расправа и лучше им тогда и на свет не родиться, ибо полетят головы винные и невинные». Умные и культурные поляки в Варшаве молча говорили, что сдача в жадную аренду православных храмов – это верх панской наглости и идиотизма и за тупость и алчность сотен ответят, как обычно бывает в угаре мятежа, ни в чем не повинные десятки тысяч людей. Треск за ушами во время бесконечных панских гулянок не давал расслышать веселившейся шляхте нарастающий грохот накатывающейся на нее и страну ужасной беды. Зеленый змий кусал и кусал их благородные тела, то поднимаясь на хвост и падая, то атакуя с земли, но шляхтичам почему-то было совсем не больно, а только щекотно. Паны как-то быстро безумели и сатанели и в пьяно-кровавом безнаказанном угаре рвались в Украинскую революцию.

Иностранные путешественники писали в газетах о своих поездках по Украине и во многих европейских столицах, культурные и образованные читатели горестно качали головами, видя, как Речь Посполитая, их совсем близкий сосед, ураганом летит в тартарары, и выводили из обреченной на бунт кошмарной страны свои финансовые активы:

“Утром престольного праздника красиво убранная сельская церковь стояла запертой на три замка, и на майдане вокруг нее шумел и толпился народ. У входа в храм уныло стояли батюшка и псаломщик, а перед ними возвышался невысокий арендарь с высокомерно поднятой головой, весело, в предвкушении хабара, помахивая связкой ключей в руках. Сельская толпа сдержанно негодовала и арендарь, прекрасно понимая, что за свое гнусное дело может лишиться головы, неразборчиво возглашал:

– Земля панская, панове, и все, что на ней панское, а значит и церковь панская. Пан отдал мне всю землю в аренду за плату. Пан в своем маентку сам себе круль.

– В храм божий за деньги пускать, – гвалт, угрожающе загудела толпа.

И в ответ усталый от неудовлетворенной жадности арендарь не выдержал:

– Разве это храм? Идите в наш костел. А хотите идти в вашу схизматскую халупу, платите за это деньги.

Майдан мгновенно взорвался негодующими криками:

– Не смей так про нашу веру говорить! Неслыханное дело творишь. У нас такого кощунства еще не было. Отвори храм, собака, не то издохнешь!

Арендарь мужественно боролся с охватывающим его страхом смерти, но жажда наживы быстро вышла победителем из этой короткой борьбы:

– А ну тихо! Бунтари, хлопы, лайдаки, за эти слова вас пан перевешает, как собак. Забыли панские канчуки?

Майдан хорошо помнил шляхетские плети и арендарь вдруг понял, что перегнул терпеливую палку алчности, оказавшись в плотном, бледно-яростном народном кольце. В толпе раздался его перепуганный истошный крик:

– Я бедный арендарь, что пан скажет – должен делать. Скажет запри – запру, скажет отвори – отворю. Что же мне делать, когда он с меня денег требует?

– А ты ту цену, которую сверх панской накрутил, срежь в пять раз, ты же меры не знаешь, – насмешливо раздалось из толпы. Арендарь попытался рассмотреть зачинщиков, чтобы выдать их на шляхетскую расправу, но везде перед ним колыхались только посполитые праздничные свитки и плахты, из-за которых громче и громче выплескивались все более и более разъяренные голоса. Арендарь очень боялся накатывавшейся на него смерти, но цену за открытие церкви традиционно-жадно не снижал, борясь с душащими его жабами страха и жадности. Из толпы раздалось громко и отчетливо:

– Пока мы живы, не позволим глумиться над верой наших отцов!

Наблюдавшие с удивлением эту сцену путешественники видя, что вот-вот произойдет кровопролитие, заплатили очумелому от жадности арендатору довольно большую сумму и праздничная служба в храме, наконец, началась».

* * *

Молодые хлопцы доставали из хатних тайников славные дедовские сабли и уходили за пороги, а обезумевшая от жажды наживы шляхта теснила и теснила уже, казалось полностью обессиленный и обобранный народ на Украине, Польше и Беларуси, повсюду сея зерна ненависти и мятежа. Королята старательно подставляли под кровавый неуправляемый удар народного бунта целые нации и сословия, но им было все равно. Сытый никогда не разумеет голодного и панам было нипочем, что в сумасшедшее-яростном угаре приближавшегося восстания никогда не разобрать кто прав, а кто виноват, а кто ни при чем. По всей Речи Посполитой в раскатывающихся поместных пирах еженочно подымались и стучали наполненные огненным напитком огромные келехи и раздавались истошные голоса: «Век наш крутки – выпьем вудки, жиче наше недлуге – выпьем по другой!» Польскую Корону совершенно заслуженно ожидало кошмарное похмелье, но панам, у которых вот-вот должны были затрещать и загореться подбритые чубы, было все равно.