Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

На высоких гербовых стульях, за которыми молчаливо-вышколено стояла привыкшая ко всему прислуга, разноцветно сидело пировавшее пышное панство, в чудесного шитья кунтушах и жупанах венецианского бархата, московской парчи и турецкого шелка, с браслетами из драгоценных камней на запястьях и с неснятыми для гонору парадными саблями на широких по обычаю поясах. Высокие бокалы, келехи и объемные чеканные чары шановных гостей не пустели, исправно наполняемые снова и снова невидимой рукой слуг и в огромном парадном зале слышались шляхетные речи: «Если пышное панство позволит предложить добрый келех старого меда – за радость почтем. За здоровье вельможного пана. Благодарю за честь и падаю к ногам, ясновельможный княже».

Стол с первой переменой был заставлен золотыми и серебряными блюдами мяса всех известных рецептов, с окороками из вепря и медведя, с поджаристыми молочными поросятами, запеченной с травами бужениной, бараниной в чесночном соусе, лосиными и воловьими копчеными языками в маринованных сливах, мороженным салом с широкими сочными красными прожилками и всевозможной домашней птицей всех видов. Неисчерпаемое обилие первой перемены чудесным ковром накрыло пиршественные столы, над которыми звенели чары, бокалы и келехи с водкой, вином и пивом, и казалось, огромный растревоженный пчелиный рой несмолкаемо гудел в высоких пиршественных покоях.

Наконец, одни слуги мгновенно подняли во многих местах за края и концы первую скатерть и унесли со всей посудой и объедками, а другие за секунды заставили вторую скатерть множеством изумительных рыбный блюд, огромными серебряными корытами с угрюмыми осетрами и пышными стерлядями, большими керамическими мисками с бокастыми карпами, непомерными сковородами, наполненными румяными карасями в сметане, длинными, выскобленными досками, на которых вольготно лежали бесконечные фаршированные щуки. Ясновельможные милости хорошо пробовали от всех без исключения блюд, запивая яства искрящимся в свете сотен свечей белым вином, а кто попроще, то и пивом, перемешивая равномерное чавканье сотен ртов адресованными неизвестно кому полуистошными криками «Vivat».

Прислуга сняла вторую скатерть и тут же поставила на третью новую перемену блюд. В широких и глубоких мисах горами лежали многоразличные пироги с подрумяненными боками, перед посадкой в печь обильно натертые для красивого блеска перышками в оливковом масле, разнообразные капустно-мясные бигосы, каши, паштеты, изумительные круглые литовские сыры и всевозможные вареники с ягодной и другой, самой невероятной начинкой. Для гурманов тут и там лежало мелко перекрученное мраморное сало, обрамленное тремя кольцами разных горчиц и горками цветного хрена.

Переглядывавшимся Хмельницкому и де Брежи казалось, что пышному панству уже не мог войти в горло и брюхо еще хоть один прожорливый кусок, но это им только казалось. Шляхтичи, отдуваясь и обливаясь потом, благодушно уверенно ожидали знаменитую четвертую перемену, которая, конечно, оправдала всеобщие ожидания. На предпоследней скатерти на золотых блюдах распахнулись разноцветным ковром изумительно пахнущие великолепные всевозможные жаркие, на серебряных мисах вповалку лежали превосходно выжаренная лосятина, зайчатина, чуть ли не целые тушки сайгаков, тетерева, дрофы, глухари, рябчики, утки, перепелки и все-все-все, что еще вчера бегало и махало крыльями и крылышками в окрестностях Варшавы.

Блюда с хрустящей дичью стояли вперемешку с большими вазами всевозможных солений и маринадов. Улыбающе-разговорчивое панство заливало тающее во рту дикое мясо специальными настойками, поддерживавшими аппетит, с которым и у ясновельможных и просто вельможных было wshistko v pozondky, все в полном порядке.

В конце четвертого часа этого раблезианского обеда четвертую скатерть сменила пятая, на которую привычно быстро встали громадные золотые жбаны и такие же по размеру хрустальные кувшины, до краев наполненные знаменитейшими европейскими винами, изумительным, почти черным португальским портвейном, чуть резковатым старым венгерским, очень дорогим мягко-терпким рейнским, золотистой малагой, пышный запах которой почти успешно пытался затмить аромат, льющийся из открытых бутылок очень старого литовского меда, украшенных вековым мхом.

Перед каждым уродзонным паном стояли по пять кубков, которые ни минуты не оставались без многоразличного содержимого. Почти пятичасовая шумная и крикливая трапеза и не думала приближаться к неизбежному концу. Тут и там слышались возбужденные голоса ясновельможного панства, неудачно пытавшегося выглядеть почти трезвыми:

– За благо жизни, наияснейший пан, любой и каждый готов перерезать горло другому, а уж эти грязные хлопы-схизматы и вовсе не в счет. То так, яснейший пан, nie mam nio przecziwko temu. Это наше быдло и с ним мы будем разбираться сами. Пан балует эту хамскую сволочь, с ней без ногайки говорить нельзя. Сто чертей им в глотку с ведьмой в придачу! В печенку им сто дьяблов и тысячу ведьм! За здоровье ясновельможного панства!