Богема

Неужели за время, которое он провел дома, обдумывая способ мести Маяковскому за дурацкое положение, в которое попал вчера в Настасьинском переулке, совершился переворот и Советская власть пала? А как иначе объяснить, что в публичном месте открыто иронизировали над Советами? «Лучше воздержаться, — думал он, — вдруг она жива, а там собрались заговорщики, того и гляди, влипнешь в какую-нибудь историю».

Но любопытство пересилило страх, и он вошел в кабаре. Упитанный швейцар почтительно помог ему снять добротное драповое пальто. Охотников с удовольствием уплатил пять сороковок востроносой девице, сидевшей у входа. Хотя цена за вход в кабаре и была очень большой, он считал, что лучше заплатить втридорога, чем клянчить бесплатные пропуска.

По крайней мере, здесь все равны, и никто не будет издеваться над ним, если ему вздумается попросить слова. Несмотря на то, что Николай Аристархович не имел ни прямого, ни косвенного отношения к искусству, говорить о нем он очень любил. От его разглагольствований страдали коллеги по гимназии, в которой он давал уроки чистописания, но зато любили гимназисты, так как на его уроке можно было делать все что угодно, пока он болтал с кем-либо из учеников. Перед его приходом в класс гимназисты заранее договаривались, кто будет «дежурной жертвой».

С трудом отыскав свободное место за столиком в переполненном зале, он хотел заказать кофе и вдруг заметил, что ему делает какие-то знаки совершенно незнакомый человек. Через минуту незнакомец добрался до него, с трудом проталкиваясь своей грузной фигурой.

— Здравствуйте, дорогой товарищ Охотников! Вы меня не знаете, зато я вас помню. Хочу крепко пожать вашу руку. Вчера в Настасьинском я был возмущен наглой выходкой Маяковского и хотел подойти к вам, чтобы выразить сочувствие, но в толчее не мог разыскать. Зато сегодня встретил. Позвольте представиться — поэт Владимир Эльснер. Разрешите пригласить вас к нашему столику. — И, положив громадную руку на плечо Охотникову, повел его в глубину кабаре, где в самом углу было оборудовано нечто вроде отдельного кабинета.

Столик, казалось, согнулся под тяжестью стоящих на нем бутылок. Николай Аристархович поморщился.

— Товарищ Эльснер, — взмолился он, — я люблю искусство, но я не пью…

— Кто же вас заставляет пить? Пить будут другие, а мы побеседуем об искусстве.

В это время оркестр, едва умещавшийся на небольшой эстраде, затих, как бы для того, чтобы публика явственно услышала слова песенки: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»

Охотников вздрогнул. Это не укрылось от поэта.

— Да вы не бойтесь, — шепнул он, — . эти слова не имеют никакого отношения к Советам с большой буквы. Здесь поют про советы, которые друзья дают мужу, когда тот подозревает жену в измене.

И действительно, как бы для того, чтобы подтвердить эти слова, певица запела:

Мужья, любите жен своих,
Мужья, не слушайте других.
Советы разные бывают,
Но цели редко достигают…

И снова загремел хор, к которому присоединилась публика:

Бойтесь советов, бойтесь советов…

Эльснер усадил Охотникова за свой столик и познакомил с тремя девицами, восторженно ловившими каждое его слово.

— Так вы решительно отказываетесь пить вино? — спросил поэт, иронически глядя на Охотникова.

— Только кофе, — ответил тот поеживаясь, но твердо.

Откровенно говоря, Николай Аристархович не был противником спиртных напитков, но был чрезвычайно расчетлив и боялся ресторанных счетов больше, чем предполагаемый черт ладана.

— Вот, познакомьтесь, — сказал Эльснер Охотникову, указывая глазами на подошедшего к их столику высокого, стройного молодого человека с уже начинающейся лысиной. — Поэт Вадим Шершеневич — автор сегодняшней интермедии и негласный владелец «Музыкальной табакерки».

— Почему негласный? — пожал плечами Шершеневич.

— Потому что теперь в моде все негласное, — сострил Эльснер. — Ведь мои гипнотические сеансы тоже негласны.

— На вашем месте, Володя, я нашел бы иное применение гипнотическим способностям, — сказал Вадим.

— Я вас понимаю, — многозначительно улыбнулся Эльснер, — но, во-первых, мне гораздо приятнее гипнотизировать женщин, а среди тех, кого вы хотели бы загипнотизировать, нет ни одной дамы.

— Ну, положим, я насчитал трех, но они, к сожалению, не смогут ничем нам помочь, если бы вам даже удалось их загипнотизировать.

Охотников опять поежился. Какой-то странный разговор, подозрительные намеки. Зачем только он сюда пришел? Сейчас так легко влипнуть в какую-нибудь историю.

— Мне не нравится, — вдруг неожиданно для самого себя произнес он, смотря на Шершеневича, — что некоторые фразы в вашей интермедии можно при желании истолковать как иронию над Советами рабочих и крестьянских депутатов. Вот эти слова: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»

— При желании? — переспросил поэт.

— Ну да, разумеется, — нерешительно подтвердил Охотников.

— Раз вы истолковали слова так, значит, у вас было это желание.

— Наоборот, меня это возмутило, — покраснел Охотников.