Богема

— Нет, нет, что вы. Я так благодарна.

Она сжала мне руку. Мы шли по Воздвиженке. Скрипел снег. Крепчал мороз.

— Сегодня должно решиться, — прошептала она. — Рюрик, мне почему-то страшно. Вы никогда не думали, как страшна жизнь? И чем яснее небо, прозрачнее воздух, тем страшнее. Знаете что, — сказала она вдруг совсем другим голосом — бодрым, веселым и насмешливым, — я, может быть, к нему и не пойду.

Беспокойное утро

Погода была пасмурная. Вставать не хотелось, я собирался перевернуться на другой бок и с изумлением заметил, что за окном будто зажгли лампу. Приподнялся и увидел, что кто-то снял мутную пелену тумана. Луч солнца, как вырвавшийся из класса школьник, шаловливо запрыгал по всем предметам комнаты, которые попадались на глаза. Я уже не чувствовал сонливости, встал и быстро отдернул неприхотливую занавеску. Будет погожий день. В эту минуту в дверь кто-то забарабанил кулаком.

— Рюрик, ты еще дрыхнешь? Нашел время спать. Снимай засовы с ворот. Ошеломляющая новость! — взволнованно тараторил Ройзман.

— Матвей, не ломай дверь.

— Если не откроешь, сломаю. Новость дороже двери!.

Я впустил гостя и усадил его в единственное соломенное кресло, обтянутое вылинявшим куском ситца. Он поморщился:

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты выбросил эту дрянь. Лучше уж табуретку поставить.

— Матвей! Сразу видно, что ты буржуй.

— Буржуй? Да я бы их всех на гильотину отправил. Просто не люблю дешевую мебель.

— А где твоя ошеломляющая новость?

Холеной рукой Ройзман ударил себя по лбу.

— К черту мебель, и дрянную, и хорошую! Тут такое творится, что голова лопается, как спелый арбуз. Под наше кафе подложена мина.

— Мина? — Я удивился.

— Настоящая мина. Как еще назвать интригу, которую плетут футуристы.

— Какие футуристы?

— Твои любимчики. С кем ты носился, кого восхвалял и защищал от критиков.

— Матвей, ты говоришь чепуху.

— Хороша чепуха, которая может взорвать наше кафе.

— Да говори толком.

— Ты меня не перебивай! Три столпа футуризма, я бы назвал их столбами, — Каменский, Маяковский и Бурлюк — исподтишка организовали кафе в Настасьинском переулке, почти на углу Тверской. Что это означает?

— То, что в Москве будет еще одно кафе.

— Ты или притворяешься простачком, или я уже не знаю, как это назвать.

— А что?

— Пойми же, ребенок, Москва — не Париж. Мы прогорим, если будет еще кафе.

— Ну почему мы, а не они?!

— Вот здесь-то мина и зарыта. Во-первых, они закатили такую рекламу, что чертям жарко станет.

— А во-вторых, ты паникер, Матвей!

— Ты опять меня перебиваешь! Во-вторых, они привлекли самого Луначарского. Объявлены его выступления. Публика повалит туда, а мы останемся на бобах.

— Какой же это крах, если останутся бобы.

Ройзман вскочил и отшвырнул ногой соломенное кресло.

— Ну конечно, тебе наплевать на наше кафе. Под крылышком любимчиков тебе будет хорошо и в Настасьинском переулке.

— Ах, Матвей, ты горячишься, и все без толку, а иногда городишь вздор. Для нас открытие нового кафе скорее выгодно. Публика будет ходить и к ним, и к нам. Одним покажется интереснее у них, другим — у нас. Что касается Луначарского, он так занят, что больше двух, от силы трех раз он у них не выступит.

— Ты думаешь? — задумчиво произнес Ройзман, и в его глазах начали гаснуть искорки испуга, как в зале кинотеатра перед началом сеанса медленно гаснут электрические лампочки.

— Давай лучше пить кофе. Я сейчас разожгу примус.

— Нет, нет, — проговорил уже относительно успокоившийся Ройзман, — ты же знаешь, что я никогда не выхожу из дома не позавтракав. Вот еще что: сегодня в четырнадцать часов торжественное открытие этого кафе. Милый Рюрик, тебе ничего не стоит заглянуть к ним. Они дадут тебе пригласительный. Возьми два билетика. Мне хочется посмотреть, что там у них и как. Взвесить их шансы и предпринять контрмеры.

— Ты все еще боишься? — Я еле сдерживал смех.

— Нет, но предосторожность не помешает.

Ройзман с кислой улыбкой поставил на место кресло и, лукаво улыбаясь, сказал:

— Из тебя выйдет хороший педагог!

После его ухода я начал быстро собираться, чтобы пойти к Васе Каменскому и узнать, в чем дело. Слухи о новом кафе доходили и раньше, но я не придавал им особого значения.

Кафе поэтов в Настасьинском переулке

С полуосвещенной Тверской мы свернули в темный Настасьинский переулок и начали на ощупь пробираться вдоль стен маленьких одноэтажных домиков к месту, где горели два тусклых фонаря, еле освещавших огромный плакат, на котором расцвеченными вычурными буквами анонсировано выступление трех поэтов: Каменского, Маяковского и Бурлюка. Фамилия Луначарского была поставлена хотя и на видном месте, но набрана не таким крупным шрифтом. Ройзман, шедший рядом, чертыхался:

— Выбрали же место. Здесь черт ногу сломит.

— Не забывай, что здесь кафе футуристов.

— Ну, знаешь, есть предел всякому чудачеству.

— Что бы ты сказал, если бы жил в Петербурге тысяча девятьсот тринадцатого года.

— При чем здесь Петербург?

— Там было знаменитое литературное кафе «Бродячая собака».

Какая-то собака шмыгнула мимо нас. Матвей вздрогнул от неожиданности.