Богемная трилогия

— Ты не спеши, не спеши, я хочу, чтобы ты во мне остался, вот так, милый, вот так, чтобы молочко твое в меня пролилось, тепленькое…

— А ты не боишься?

— Разве счастья боятся? А ты счастье, ты ребенок, ну, не плачь, ребенок любимый, ну, что же ты каждый раз скулишь, как маленький?

Вся его жизнь текла сейчас в его теле, вся сразу в нем были и Бернблик с Бернброком, и мама, и сестры, и любимая женщина, друзья, и он сам, бессмертный Шурка, лежащий на полу, и случайная подружка рядом, вся в шрамах от осколочков, веселенькая. Все было в нем сейчас, кроме смерти.

Да и кому она была нужна, эта смерть?

Линия рвется

— Я страдаю, — сказала она. — Ты обещал мне измениться.

— Я ничего тебе не обещал.

— Нет, когда мы решили жить вместе, ты сказал, что будешь думать обо мне, считаться со мной.

— Я думаю о тебе.

Бессмертный Шурка понимал, что сейчас его втянут в бесконечное выяснение отношений и он будет лгать, лгать, только бы спасти ее веру в себя, потому что без этой веры она несчастна и одинока. Лучше бы она верила в то, что он пишет, это надежней, а в него самого? Ведь он предупреждал ее, просил подумать прежде, чем жить вместе.

— А ведь ты хороший, — продолжала она, — ты хороший, это какая-то бравада, тебе нравится притворяться плохим. Это романтика, да, мальчишество, да?

— Наверное, — ответил он.

— Ты что, Байроном себя мнишь, Пушкиным? Это таланту все можно, а ты — мой, мой, ты рябой, ты мой Шурка, Шурочка, каждая твоя оспинка моя.

Она плакала где-то у подножия его мыслей и была маленькой-маленькой, но если повернуть бинокль, то это не она, а он виднелся как бы в перспективе — жалкий, съежившийся, ничего не обещавший и все же всегда виноватый. Что это за бред о Пушкине? При чем тут Пушкин? Пушкина убили из-за этой кокетливой дуры, а потом друзья выражали сочувствие убийце. И это друзья! Гады, а не друзья, сдохнуть бы им на том свете еще раз. УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Ему стало весело, он отомстил за Пушкина, он знал цену ханжеству, он был не один в этом мире, у него был Пушкин.

— Ты хотел, чтобы я родила от тебя, — продолжала она. — Как можно от тебя рожать, объясни, как можно родить от такого, как ты?

— Я не прокаженный.

— Ты самый лучший, — заплакала она вдруг, — самый, самый, а я несчастная.

Он обнял ее.

— Не бросай меня, пожалуйста.

— Как тебя бросить, милый мой, милый, ты ведь пропадешь. Это все богема, как ты не понимаешь, твои друзья, ты думаешь, они навсегда? Их же скоро перестреляют к чертовой матери, они же газет не читают, они же бесполезны, но ты же другой, скажи мне, ты другой?

— Другой.

— Я гибну, — сказала она. — Помоги мне, я гибну, удержи меня.

Бессмертный Шурка видел, как он держит руки любимого человека, вроде бы крепко держит, как надо, но удержать не пытается, то ли пальцы его слабы, то ли воля, но видит он сейчас только себя, держащего ее руки, а ее саму он не видит.

Он попытался стряхнуть с себя оцепенелость, эту тупость души, но там, где должно было болеть, всего лишь ныло о потерянной боли. Как он ненавидел себя в эту минуту! Он был мертвец для нее сейчас, настоящий мертвец, а она принимала его за другого.

— Обещай мне, что это не повторится, эти карты, женщины, пьянство, обещай мне.

— Обещаю.

Она отстранилась и посмотрела на него каким-то ледяным, пристальным, жестким взглядом. Бессмертный Шурка похолодел.

«Вот оно как, — подумал бессмертный Шурка, глядя в эти жуткие глаза, — вот оно как».

— Я тебе не верю, — сказала она медленно. И повторила: — Я тебе не верю.

Он застал черноглазого, снующего из угла в угол с одной и той же фразой:

— Я должен что-то сделать, я должен что-то сделать.

В соседней комнате рыдал Валерий. Когда он так рыдал, становилась ясна отведенная ему в этой паре роль, невозможно слышать мужчину, всхлипывающего, как женщина.

— Что случилось? — спросил бессмертный Шурка.

— Ах, мой друг, не знаю, как и сказать, я не хочу, чтобы это еще раз травмировало его. Валерий! — крикнул черноглазый. — Пришел наш друг, мы прогуляемся немного у дома, не тревожься и никуда не выходи, пожалуйста, на улице страшный мороз.

Стало ясно, что карты на сегодня отменяются.

«Очередное объяснение? — подумал бессмертный Шурка. — Ревность?»

Дул ветер с Невы, черноглазый бился под ветром, как вымпел.

— Они предложили ему заниматься доносительством, — сказал черноглазый, — он показался им самым подходящим субъектом для этого дела. Они шантажировали его отношениями со мной. Я виню себя. Наверное, я слишком часто демонстрировал свою власть над ним, и они заметили это, они были поражены: как это тщедушный немолодой господин унижает спортивного молодого человека, тот у него на побегушках, — но они просчитались, это не было унижением, он просто во всем хотел угадать мои желания, а им показалось, что он слабый. Я пропустил какие-то десять минут, мы договорились встретиться на Марсовом поле, он пришел вовремя, я опоздал, и они перехватили его.