Богемная трилогия

ДА-ДА, СЪЕЗЖИНСКАЯ. Все описания излишни. Вообще надо отказаться от описаний, это общеизвестно, но невозможно, потому что Бернброк поднимался по лестнице.

О его появлении предупреждали тяжелое астматическое дыхание, шаркающие шаги. На каждой ступени он останавливался, смотрел вверх и подсчитывал — сколько еще осталось.

«Не может быть, — ужаснулся бессмертный Шурка. — То, что мы сочиняем, не имеет возраста, Время не властно над Бернброком, тут недоразумение».

Но недоразумения никакого не было, Бернброк состарился.

Он уже давно не взлетал по лестнице как прежде, бессмертный Шурка ушел из дома, не перед кем было кичиться легкостью и стремительностью своей походки, некого пугать. А сегодня он вообще вышел из борьбы.

Ему стало неинтересно, да, да, так бывает, что внезапно ни с того ни с сего все становится неинтересно, он мог бы умереть прямо здесь, на лестнице, но это не совсем прилично для человека его положения, и Бернброк продолжал восхождение.

Он увидел бессмертного Шурку, глядящего на него с изумлением, и не узнал в нем мальчика-соседа, которого учил жить. Он только испугался, Бернброк, что сейчас ему предложит помощь и, может быть, даже постарается втащить на себе наверх этот усталый молодой человек со следами оспы на лице. Это было унизительно для Бернброка, он вспомнил о своем благородном фонетическом происхождении, рванулся вверх и почувствовал, что с каждой ступенькой начинает терять в весе.

«Великолепно», — подумал Бернброк.

Он держался за перила, как привязанный к ним шар, на одной ниточке, он мотался между перилами и стеной, он бился о перила и взлетал, всклокоченный старик, его мотало, ему было плохо. Он так привык к своей телесной оболочке, которой наградил его бессмертный Шурка, что теперь расставаться с ней было нелегко. Бессмертный Шурка поступал с ним, как с маленьким, отбирал любимую игрушку — жизнь. Но негодовать не было сил, он ударился о стену лицом, провел носом незримую черту и, чувствуя, что уже не владеет собой, стал отдавать предметы. Сначала слетела шляпа, потом свалились очки, сила ушла из рук подогнулись колени. Последней с грохотом упала трость. ПРЕВРАЩЕНИЕ ДОКТОРА. ЗАМЕЧАТЕЛЬНО ПОДОБРАНЫ СЛОВА.

Нужно было добраться к себе и лечь, нужно помочь ему, но бессмертный Шурка отверг эту мысль, когда увидел, с какой ненавистью смотрит на него Бернброк предупреждая, что не простит ему помощи.

Бернброку не следовало мешать, он снова становился звуком, возвращался в родную стихию фонетики. Бернброк.

Оставалось только добраться до двери, отдать последние распоряжения неграм, забрать инструменты, прикрыть лавочку.

Дверь была недосягаема. Он считал ступени, оставшиеся до нее. Пять. Это были не ступени — равнина, занесенная снегом, непроходимая болотистая местность, океан, пустыня.

Подстрекаемый жалостью бессмертного Шурки, он преодолел эти опасности, добрался, позвонил, но, когда увидел лоснящееся удивленное лицо Бернблика, понял, что ошибся дверью, застонал в последний раз и потерял сознание.

— Доктора, скорее доктора! — крикнул Бернблик, подхватывая падающего. — Разве вы не видите, мой верный враг умирает!

Бернблик — Бернброк. Такие красавцы.

Линия уходит в бесконечность

Между бессмертным Шуркой и этой женщиной шел свободный спившийся человек. Кожа пузырилась на его лице.

— Видал, видал? — весело выкрикивал он в спину женщины, но обращался к бессмертному Шурке, как бы предлагая разделить с ним удачу. — Пава павой! Какая красавица была, ходила недоступной, вся улица любовалась, я сам пацаненком бегал смотреть, ну, пава павой. А офицерика-то ее застрелили!

— Замолчите, — попросил бессмертный Шурка — Нельзя же так просто об этом.

— Ах, она тебе понравилась! Ну, подойди, скажи ей, вроде можно, она теперь, наверное, не такая переборчивая. А то хочешь, вместе скажем?

Бессмертный Шурка обогнал его и пошел рядом с женщиной.

— Простите его, — сказал бессмертный Шурка. — Он не ведает что творит.

— Я понимаю.

— Я хотел сказать, если вам это нужно, что вы стали ничуть не хуже с того бала. Ведь ничего не изменилось, правда?

— И вы тоже это заметили? — сказала женщина. — Да, да, это чудо, действительно ничего не изменилось.

— Так что вы простите его.

— Это неважно, я уже забыла о нем.

Свободный спившийся человек стоял и смотрел им вслед.

— Сговорились, — сказал он сам себе и свернул в переулок.

— Так вы были на том балу? — спросила женщина. — Вы помните?

— Я там был, я помню.

— Это было смешно, я так просила его разрешить мне не надевать то платье, он настаивал.

— Он был прав. Если и было в моей жизни что-то прекрасное, так это вы на том балу. Вы были как свеча.

— Платье я продала, — сказала она с грустью, — в театр. Одна надежда, что роли в нем будут играть несовременные, правда? Вы не представляете, как мне было в нем холодно на том балу.

— Я догадываюсь.

— Нет, вы даже не догадываетесь, но он кружил меня и кружил, музыка звучала, к счастью, прежняя, хорошая, и мне стало хорошо.

— Он был храбрый человек.