Богемная трилогия

В двадцать седьмом году, весной, когда Игорь и Володя уехали к Луначарскому договариваться о переезде театра в Москву, потому что работать в Петрограде уже стало невозможно, появился папа-мукомол. Он появился, как святой — маленький, заросший, в застиранной украинской сорочке, он не привез с собой из Одессы, где теперь жил, ничего в подарок дочке. Это могло быть либо полной нищетой, либо предупреждением. Первым делом он запретил ей ходить по комнате босиком. Эмилия решила не возражать. Затем он с презрением оглядел их огромную, по-солдатски обставленную петербургскую квартиру с портретом Мэй-лан-Фаня на стене и, ничего не сказав, исчез, а когда вернулся, сказал, что съел бы жареной картошки, у них есть картошка? Эмилия сказала, что есть, и пожарила ему. После ужина он лег на огромную постель в брюках, сорочке и лежал на ней, маленький, как в гробу. Эмилия старалась на него не смотреть.

— Ты помнишь, как умирала мама? — спросил он.

— Как я могу не помнить, мне же было пять лет.

— Тебе и сейчас пять. — Мукомол всхлипнул в сумерках. — Помнишь, как она мучилась, я созвал консилиум, лучшие парижские врачи из Генштаба, тогда была Антанта, помнишь?

— Да, папа.

— Так вот, ты умрешь страшнее.

Правый его глаз слезился в сумерках и казался Эмилии огромным, как слива. Она села рядом и поцеловала его в этот глаз.

— Эти твои ребята — очень несерьезные люди. Я наводил справки, их же никто не знает. Те, кто знает, говорят однозначно — богема. Они — богема?

— Я не знаю, что ты имеешь в виду. Наверное. У нас театр.

— Богема — это когда не хотят детей. У тебя нет детей.

— У меня будут.

— От кого? В наше время женщина знала, кто отец ее ребенка.

— Но у меня муж.

— Да? Который из двух? Говорят разное.

— Ты многое успел узнать, папа.

— Я ходил, говорил с людьми, что мне еще делать?

Он всхлипнул и долго-долго молчал. Эмилия испугалась, что он больше не произнесет ни слова. Но он произнес:

— Надо бежать, это очень красивый город и очень несимпатичный. В нем не должны жить люди. У тебя — профессия?

— Я актриса.

Он помолчал.

— Да, конечно, если нет другой, это профессия.

— Мне нравится.

— Аргумент. Почему ты не стала врачом? Мама была бы сейчас здорова. Может быть, еще не поздно стать врачом?

— Почему именно врачом, папа?

Он не расслышал.

— Ты можешь, ты все можешь, если захочешь.

Он сел на постель, маленький, как Эмилия, рыжий, как она, только очень-очень старый. Веснушки осыпались с его лица, оно побледнело и осунулось.

— Я не приехал тебя забрать, мне некуда тебя забрать, и потом, посмотри на себя: ты уже не такая красавица, которой обещала быть прежде. Все твои женихи — кто погиб, кто сбежал, кто в тюрьме. Ты не стыдишься своего имени?

— Что ты, папа!

— Это было славное имя, за него могли и расстрелять. У вас стреляют?

— Что-то не слышно, папа.

— Это делается так, чтоб не слышно. В Одессе тоже пока не слышно, и потому я в Одессе.

Они проговорили целую ночь о близких, о друзьях, о маме, об оползне в Скадовске, о ценах, о конце света, лепетом своим она его немножко успокоила, потому что понимала — это последняя встреча. На вокзале он сказал:

— Ты всегда мечтала путешествовать. Жаль, что я никуда тебя не вывозил, мама была всегда больна.

— Как? А Париж, а Америка? Мы ездили, папа, мы много ездили.

Он рассердился:

— Не говори глупости! Дальше Одессы ты не выезжала.

И уехал, оставив Эмилию одну на перроне в смятении.

А Мейерхольд не пришел. Это было наше последнее лето, лето нищих.

Мы играли свои спектакли в Москве, в театре Мейерхольда. А Мейерхольд не пришел. Людей было очень мало, все свои: Лилечка, Третьяков, Крученых. А Мейерхольд не пришел. Я гримироваться не могла, выскакивала из гримерки, всех пытала. Пришел — не пришел? Игоря жалко. Стоит, наверное, внизу, цигаркой смолит, кепку в руках ломает, ждет. А что Мейерхольд, что Мейерхольд? Это что, Мейерхольд придумал, как женщина у зеркала сидит и, когда слышит на лестнице шаги идущего ее убивать человека, пуховкой крестится, оставляя следы пудры на платье, как крест? Это Мейерхольд в «Фокстроте» крышу придумал на всю сцену, когда песня Володи грустная, а из-под крыши стоны любви, а когда крыша поднимается и свет торшера, видишь, что не любви вовсе, а боли, это женщина стонет, когда ее на тахте убивают? Это Мейерхольд возвращение Хлестакова и Осипа в финале «Ревизора» придумал? А теплушки в «Джоне Риде», что, тоже Мейерхольд, когда цигарки в темноте попыхивают, перестук колес, вагонный разговор, это движется поезд? А в «Наталье Тарповой», когда персонажи о себе в третьем лице говорят, тоже Мейерхольд? Или когда на первом плане действие, а на втором тоже оно, но в зеркале под углом повешенное и совсем другое, как жизнь раскадрованная, неизвестно откуда взявшаяся, а это мы располагались за ширмой так, чтобы в это зеркало попасть?