Он всегда предпочитал актрис другим женщинам — за понятливость, за отсутствие претензий, за любовь к короткой, ни к чему не обязывающей встрече, за изысканность, за вульгарность, за прямоту, когда на другой день о возобновлении отношений не могло быть и речи, одним словом, за целомудрие и невинность.
У них была общая любовь с Ильей к Сонечке, неотразимой в костюме парижского гамена. Илья был очень несдержан в своих чувствах, до задыхания, до соплей, у него менялись цвет лица, голос, даже поэтическая манера менялась, а это уже черт знает что такое! А так как Сонечка была не только очаровательна, но и близорука настолько, что могла их перепутать, Игорь, чтобы избежать недоразумения, уступил ее Илье. Да здравствуют театральные нравы и традиции!
Он понимал Мольера и не любил Чехова за то, что тот запудрил всем мозги многозначительностью в своих пьесах, подтекстом, когда на самом деле на сцену человек выходит, чтобы обратиться к другому с конкретным вопросом, а другой — чтобы дать ему в меру сил вразумительный ответ.
Сложная психология предполагала ханжество, двурушничество, будто интеллигенция — идиотка, сама не знает, чего хочет, и воет, воет на луну; он ненавидел вечные вопросы, никогда не выяснял, чем мужчина отличается от женщины. Это он решил для себя еще в пятнадцать лет в Екатеринославе с длинной, как жердь, домработницей Варькой, она дала ему ответ на вопрос так искренно и великолепно, что он больше никого об этом не спрашивал.
Времена пошли другие, ох, нерасторопные, все какие-то чудные, словно допотопные.
— Оставьте мне Игоря, месье, я вас прошу, оставьте мне Игоря.
— Ваш Игорь — бродяга, Эстер, — отвечал певец. — Завтра же я его попрошу на улицу.
— Коллега, — начинал Игорь.
— Какой я вам коллега? — возмущался певец. — Меня вся Россия знает!
Что бесспорно, то бесспорно. Его действительно знала вся Россия, Игоря это убеждало, но не убеждало Эстер, которая знала и того, и другого и могла сравнивать.
— Я уйду от вас, месье! — визгливо кричала она.
— Когда вам только будет угодно, мадам, — отвечал хозяин.
Куда уйти в Константинополе? На улицу? Те же турки, здесь хотя бы тепло, заходят свои, родная речь, куда уйти красавице Эстер?
Ушел Игорь.
Они ждали его, они всегда ждали его, любого, не совершившего великих открытий, не сидевшего в тюрьме, не приговоренного к смерти и бежавшего, любого, они ждали его любого, и только с ними он был дома, они ждали его.
Для многих эти слова — забвение, самоуговор, для него же твердое знание, он мог прикоснуться к этому знанию в любую минуту, где угодно, оно было реально, они ждали его — жена и дочь.
— Нет меня! — крикнул Игорь. — Какое счастье!
Он стоял тут же, в порту, рядом с пришвартовавшимися пароходами, одежда на нем была турецкая, в кармане ни динара, как у очень-очень многих вокруг, но только он один имел смелость крикнуть громко: «Нет меня! Нет меня! Какое счастье!»
Пора было возвращаться.
Ровно через десять лет, в тридцатом году, ему нестерпимо захотелось проверить версию отца и напомнить о себе. Да, помнят, в Екатеринославе помнят. Его арестовали вечером того дня, когда он заполнил в местном райкоме анкету и написал заявление о приеме в партию. Такие просьбы и анкеты он с маниакальной настойчивостью подавал в каждом городе Украины, где ставил спектакли, реакции ноль, а вот в Екатеринославе уже к вечеру пришли и забрали, молодцы, помнят.
Смешно забрали, как в детстве, когда гасили свет и все вместе в темноте, сестры, брат и он, — на чью-нибудь одну постель, в угол, рассказывать страшное с зажмуренными глазами, чтобы потом, не выдержав напряжения в самый прекрасный, самый страшный момент рассказа, глаза открыть и увидеть это страшное во плоти, огромное, над тобой.
Они сидели после репетиции в гостиничном номере.
Фима Липкин, его актер, тоже екатеринославский, рассказывал об еврейских погромах, местный администратор подзуживал:
— Вы слушайте, слушайте, Игорь Герасимович, ваш отец — главный погромщик был.
— Не говорите глупости.
— Как же, как же, сами говорили — жандармский полковник.
И на фразе Фимы «И вот мы сидим, слушаем, ждем, пройдут мимо нашей двери или нет?» в дверь по-настоящему постучали, вошли трое, спросили Игоря, предъявили ордер на арест.
— Почему именно в Екатеринославе? — допытывался старший следователь Гринер. — Вам хотелось себя обнаружить? Для чего?
— Наверное, я шутил.
— С кем? С партией? Со смертью? Ну, знаете, так не шутят. Вот вы интеллигентный человек…
— Упаси Бог, я совершенно неинтеллигентный человек, — сказал Игорь. — Вас сбивает с толку моя профессия.
— Ну, хорошо. Давайте разговаривать парадоксами. Зачем вам понадобилось типа, что у городничего на побегушках, гримировать под вождя?
— Разве?
— А вы не помните? Усы, бурка. Тоже парадокс?
— Я просто искал грим, костюм, и все время мелькало что-то кавказское в памяти, что-то стремительное, всадник и конь одновременно. Я долго жил в Тифлисе…
— О Тифлисе потом. Неужели весь процесс режиссерский в этом мелькании? А подумать некогда?
— У меня не получается думать, у меня получается сразу.
— Вы гений?