Богемная трилогия

Одна только безумная соседка Клавдия знала, что старику от нее нужно, и последние нитки искусственного жемчуга, купленного еще до войны, отнесла в огород за домом и приодела в него кукурузные початки. Кому придет в голову искать жемчуг в огороде?

Полюбовавшись, вернулась домой. Там старый колдун не найдет, а о том, что жемчуг прилетали и склевывали птицы, Клавдия не догадывалась. Куда бы ни спрятать — лишь бы спрятать, иначе придет и выцыганит для каких-то затей. Сверкнул жемчуг на тонкой кукурузной шее далеко от стариковских глаз.

Кладбищенский мастер Яков спрятал дрожащий листок сусального золота в конверт, потом подумал, ругнул себя за жадность и присовокупил еще один. Это место на кладбище купил ему у артели старик еще десять лет назад, когда вернулся из тюрьмы Яков, где и познакомился со стариком, вернулся, чтобы убить неверную свою жену. Долго размышляли они вместе на стариковской мансарде, отговорил старик убивать.

«Руки у тебя золотые, Яков, — сказал он. — Мы им другое применение найдем, убить — дело нехитрое». И нашел, дай Бог ему здоровья, самые жестокие мысли здесь, за этой работой, уходили в землю. Яков строил надгробья, сам выбивал по кальке лица покойников, сам буквы золотил. Листки сусального золота предназначались старику.

Маленькая девочка шла вокруг своего дома и нашла медную пуговицу, на пуговице — якорь. Сначала она долго терла ее о кофточку, пока та не засверкала, потом начала играть ею, а наигравшись, вспомнила о старике и понесла ему пуговицу.

Семья морского адмирала в это воскресенье сложила целую посылку для старика, хотя на почту идти не надо было: доехать на автобусе из центра до дома старика и передать. В ней было все, о чем просил старик, когда адмирал умер: часы адмирала, золотое шитье адмиральского мундира, эполеты, брелок, орден Андрея Первозванного, фотографии деда и штука сукна, тоже оставшегося от деда, чтобы старик сшил себе костюм или приспособил для каких-то иных затей.

Не дожидаясь, пока старик придет за пластмассовыми амурчиками, которые шли на люстры, председатель артели инвалидов по производству люстр сам отложил в картонный ящик амурчиков, прикрыв их несколькими гроздьями пластмассового винограда.

Мальчишки, купаясь в Днепре, выбрасывали на берег сверкающие на солнце черные раковины — они тоже предназначались старику.

Вера Петровна, библиотекарь санатория «Криница», вырезала для него из списанных иллюстрированных журналов картины старинных мастеров.

Портной собирал цветные лоскутки в узел, внутренне сокрушаясь, что отдает волшебные заплатки, а сам старик, стоя в полный рост на чердаке своего дома, смотрел в старый полевой бинокль, как сносят ему со всех сторон драгоценную добычу люди.

Ему несли все, жизнь не пропадала. Если не несли, он отбирал сам, уговаривал, сопротивляться было бессмысленно, он переводил их существование в вечность, ничто не пропадало.

Ему всегда было нужно моментально, ждать он не умел, жизнь как материал была под рукой. Он бросал взгляд, и возникала идея. Возникала от взгляда не наоборот. А так как она почти всегда была чудом, каждый пытался оказаться в поле его взгляда. Жизни нельзя было дать пропасть, это несправедливо.

Он брал в руки грязный кусок мешковины и говорил: «Это мешковина — моя современница».

Он рылся в мусоре, как динозавр, он отвлекался от новостроек, от всего приглаженного и рылся, он был зорок, оброненная иголка не могла укрыться от его взгляда, при нем не страшно было терять, он находил вещь обновленной, он обнаруживал в ней все задатки великого творения. От него нельзя было укрыться.

Ой, ратуйте, люди, он идет на майдан — бесцеремонно раздвигая толпу плечами, подталкивая животом, да толпа и так уступает ему дорогу, он идет за никому не нужными вещами. И то, что другой не заметит, — взгляд его вырвет из гущи, руки подберут.

Лоскут парчи, кусок старинной кожи, медный набалдашник, подстаканник, перчатки.

Старые женщины несли ему свои марлевые времен эвакуации платья, выкрашенные раствором лекарств, красные — акрихином, зеленые — хиной. Эти платья он не менял, оставляя такими, как есть. Он знал цену этим марлевым нарядам.

Жадный, ему нужно было все — все переварить и переделать. Оказывается, у него была возможность превращения, и фабричное клеймо — это еще не судьба. Судьба — он сам. Людей не покидала надежда на бессмертие, когда они видели, что делает он из старых вещей, кто знает, может быть, кому-нибудь пригодятся их старые кости?

Ему несли все.

— Хорошо подумать, прежде чем выбросить, — говорил он.

Заходил в дом и переставлял вещи, они действительно находили свое место, должны были стоять так, а не иначе. Бесполезно было не соглашаться, все равно переставлял, он не считался с привычками, только со своим искусством. И когда люди соглашались с его перестановками, души у них становились добрее, всегда хотелось вернуться в родной дом.

Дети несли ему все, он учил детей красть у взрослых, дети не просили родителей купить им игрушки, они ждали их от Георгия.