Богемная трилогия

Он понимал, что не должен его терять, и пытался зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы удержаться на поверхности… и уцепился. Михаил возник на том краю степи и помахал старику рукой, старик увидел его, пошел навстречу и очнулся…

— Ну, дядя Георгий, такой встречи я от вас не ожидала, — сказала девушка. — Что это я вам вколола?

— Инсулин, Лизонька, а ты думала, что я ко всему прочему еще и наркоман?

— Не думала я ничего, кроме желания вас увидеть, и когда узнала о выставке, приехала сюда. Вы теперь такой знаменитый.

— Это потому, что они ничего не понимают, Лизонька, — сказал старик, — рассматривают мое дерьмо и радуются.

— Не к каждому приходит при жизни слава, дядя Георгий.

— Ах, детка моя, какое отношение моя слава имеет к искусству? Это все политика, вся грязь моей жизни, которую я так ненавижу, скандалы, процессы. Я — это экзотика, понимаешь? Их Гогены теперь все в чистеньком ходят, а я грязный, совковый, ободранный старик, они меня усыновить хотят. Расскажи о себе. Счастлива?

— Довольна, дядя Георгий, скорее довольна.

— Это не любовь?

— Любовь ли? Нет, скорее судьба.

— А-а, это важнее, девочка, это гораздо важнее. Ах, какая у нас с Михаилом хорошая дочь.

— Дядя Георгий, у меня есть идея.

— Ну, говори.

— Только не думайте, что это слишком сумасшедшая идея. Когда мы еще раз встретимся! Да и мне самой вырваться из дома трудно, Хельмута оставить не с кем, Хорст ревнив.

— Ну, говори, говори.

— Хотите, в Венецию махнем, дядя Георгий?

— А где это?

— Ну, не прикидывайтесь, отсюда поезд идет прямой, четырнадцать часов — и мы в Венеции. Я, когда на вокзале увидела расписание, чуть с ума не сошла. Четырнадцать часов — и Венеция. Я сразу подумала о вас.

— Что я потерял в твоей Венеции, девочка?

— Ну, ради встречи, дядя Георгий. И папа всегда хотел в Венецию. Деньги у меня есть.

— Да что деньги, они мне этого добра столько надавали.

Он достал из пиджака бумажник, надел очки и стал рассматривать банкноты.

— Какие удивительные бумажки! — произнес он — Интересно, можно ли их подделать? Ну-ка, ну-ка…

— Дядя Георгий, поедем, поедем, пожалуйста.

— Венеция — это, кажется, в Италии? — спросил старик.

— В Италии, в Италии. Зачем вы спрашиваете?

— И Михаил, говоришь, хотел?

— Очень хотел.

— Ты не перепутала, он, кажется, в Рим хотел?

— Нет, в Венецию, в Венецию, у нас дома много альбомов по Венеции было.

— А-а-а, это уже после меня, — сказал старик. — Ну, что ж, Венеция так Венеция.

— Ура-а-а! — закричала Лиза.

— Если ехать, — сказал старик, — то немедленно. Представляешь, как будет потрясающе — они хватятся, а меня нет!

51

Маленький катер, очень похожий на днепровский, с такой же давно не мытой палубой, ржавыми поручнями, небритыми моряками, так же безумно тарахтя, двинулся в туман.

Старика поразило, что переход от железной дороги к морю совершился буднично и просто. Всю дорогу он был убежден, что они въедут в море с разбега и утонут.

Но дорога уткнулась в вокзал, а море и причал оказались рядом.

Было зябко. Лиза обняла старика и заглянула ему в лицо.

— Вот и сбылась папина мечта, — сказала она. — Мы в Венеции.

Он вглядывался и никак не мог понять: откуда вырастают эти призрачные здания, почему они стоят в воде?

Он знал, что ему предстоит увидеть то, что люди веками считают прекрасным, то, что он остерегался видеть, чтобы не напугать собой, он предпочитал такие же немытые, нечесаные страны, как он сам. Венесуэла, например. А тут — Венеция. Почему они выстроили ее там, где сохраниться вообще ничто не могло, и сохранили назло реальности? Люди вообще какие-то жуткие мазохисты, они ставят себя в невозможные условия, а потом всю жизнь выпутываются. Зачем им этот город в море? Эта капля искусства в воде?

Он сидел рядом с Михаилом и Лизой на диване третьим, и они листали альбом.

Он не имел отношения ко всей этой красоте, он был старик, всего лишь неопрятный старик, а здесь Тьеполо, Джорджоне, Тициан. И тогда лихорадочно, пока его не прогнали, он стал искать свою Венецию, которая могла примириться с его существованием. И он нашел ее.

Он представлял людей, сбрасывающих с кораблей в море огромные плиты, людей в окружении одного только горизонта, бросающих морю вызов. Он видел мастеров, людей грубоватых, прошедших нужду и каторгу, ничем не отличавшихся от моряков, кроме чувства прекрасного, таинственным образом созревшего в их душах. Он слышал шум воды и стук молотков, он видел движение начинающего возникать из воды города, он жарил барашка, разложив костер на выстроенных уже площадях, и ел вместе с ними куски жирной баранины, солоноватый от близости моря хлеб и запивал кислым итальянским вином. Он слышал пение Каварадосси, слышал явно как раньше, когда ничего другого, кроме Каварадосси, он не слышал.

— Ma io muoio disperato-o-o-o.

— Ля Феличе, — услышал он голос Лизы. — Знаменитый оперный театр Ля Феличе.