Богемная трилогия

— Это не моя работа, — спокойно скажет вышедший Бернблик. — Это выкидыш. Она не донесла.

— Все равно вы отвратительны. Если бы у меня была дочь, я пугала бы ее вашим фото.

— Это не моя работа, — повторит Бернблик, закрывая за собой дверь. — Обратитесь к господину напротив.

И укажет на дверь Бернброка.

А потом за Верой Аркадьевной приедет карета «Скорой помощи» и заодно увезет вытравленный плод.

Покачиваясь, стоит Бернброк, мутными глазами смотрит в пролет лестницы вслед уходящим.

— Что нужно этому Бернблику? — спрашивает он. — Неужели деньги? Сколько денег может иметь один человек?

И с многозначительным жестом бессребреника — рука над головой — возвращается в свою квартиру.

А девчонка воет за мусорным баком во дворе противоположного дома, она ждет подругу всю ночь, ждет, чтобы остановить кровь, ей так не хочется умирать, она уже не помнит, что случилось с ней на пути к Бернброку, но увидеть того, кто посоветовал ей к нему пойти, она хочет.

Но он, тот, уже совсем далеко, совсем непричастен, он, тот, переплывает реку на другой берег, чтобы пройти в деревню, где его ждет такая прелесть, такая прелесть, как он влюблен, даже страшно.

Вот она в небе, надпись — марлевой повязкой — УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

О существовании надписи так высоко Шурка не знал. Просто что-то грустно отозвалось в сердце, когда он взглянул на небо.

И сложилось — УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Говорят, что где-то в овраге на Васильевском нашли гроб с хорошо одетым, удобно возлежащим господином. Говорят, что личность покойника установить пока не могут, а хоронить уже пора, говорят что подозревают перепившуюся родню, и полиция справляется: у кого, когда, кто умер и где захоронен?

Обещают найти и наказать, а пока гроб выставлен на всеобщее опознание посреди Петербурга, рядом с Исаакием.

Говорят, что детей туда не пускают, да если бы даже и пускали, он бы не пошел, никогда не пошел бы, потому что ему совсем неинтересны мертвецы. РАЗГОВОР О ЗАРЫТИИ ПОКОЙНИКА. Живые тоже неинтересны, особенно когда они ссорятся.

Ему интересен только он сам, бессмертный Шурка, подглядывающий из окна за звездами. Вот они мигают ему, он — им, они — ему, он — им. Какой-то нервный тик у ребенка!

— Будет бал, — говорит ему звезда.

— Будет, будет, — вторит он ей.

— Тебя пригласят, — подмигивает ему вторая.

— Я знаю, — отвечает бессмертный Шурка. — А кого пошлют приглашать меня?

— Гонца, — отвечает третья звезда.

— Военного гонца? — спрашивает Шурка.

— Военного, военного.

— Поручика с аксельбантами?

— Непременно с аксельбантами.

— М. Ю. Лермонтова?

Тут звезды не знают, что и ответить, они, стыдливо прикрываясь тучами, исчезают.

А бессмертный Шурка видит, как бессмертный Шурка достает из-под подушки пухлый том в зеленом гвардейском переплете, водит пальцем по буквам и читает, восстанавливая алфавит: Л-Е-Р-М-О-Н-Т-О-В М. Ю.

Звук темноты совсем не хуже звуков дня, я есть и нет меня, я есть и нет меня, и нет меня… меня… меня…

Когда появились цыгане, бессмертный Шурка не заметил, но они появились и, оставив за собой гулко лающую парадную дверь, ворвались в квартиру не то Бернброка, не то Бернблика, а на площадке остался крошечный трехлетний цыганенок с папироской во рту. Он курил завзято, насыщался собственной дерзостью и дымом, он был трын-трава. Увидев, как глазеет бессмертный Шурка, вынул папироску изо рта.

— На, кури. Кури, не бойся, я еще стрельну.

Слюна трехлетнего цыганенка проникла в бессмертного Шурку, он затянулся, обжигая легкие.

— С года курю, — сказал цыганенок. — Казбек. Они у меня вместо соски.

И захохотал хрипло. Бессмертный Шурка дискантом тявкал ему в пандан. Папироска переходила из рук в руки. Было тепло и душно.

— Клавку привезли, — подмигнул цыганенок. — Хористку.

— Рожать?

— Ну! Царь привез.

— Сам царь? — взвизгнул бессмертный Шурка.

— Сам. Наш царь, цыганский.

— А кто отец ребенка?

— Да так, гость один, поэт, набаловались. Сначала пусть родит, а потом ее убьют.

— Почему убьют?

— А ты не понимаешь? Она нечистая. А ты бы что с такой сделал?

— Я бы? Простил.

— А царь убьет, ей уже не петь, — сказал цыганенок с явным удовольствием и сплюнул вниз окурком.

— И маленького? — с тоской спросил бессмертный Шурка.

— Ты дурак. Цыгане детей не убивают. Маленький будет жить с нами. А Клавку убьет.

— Почему же тогда не этого… поэта?

— Поэт — мужчина, гость, русский, а она должна отвечать за себя, она цыганка.

— Вы богаты?

— Золотом платим…

Оба прислушались. Рождался мир за дверью не то Бернблика, не то Бернброка, мир обреченного материнства.

Перед тем как вести на бойню, у коровы бережно принимали теленка, уже зная, что выкормит его другая, и крик младенца — это всего лишь предсмертный крик его матери. Все уже было решено.

Ее вели по лестнице два цыгана. Вели сурово, как на закланье. Вели, как незнакомую.