Боги Абердина

Он поднял на меня голову и прекратил писать.

— Боже, Эрик, что случилось?

Я достал из кармана конверт и положил на его письменный стол. Внутри лежало письмо Дэна, помятое после нескольких недель пребывания у меня под матрасом. Я рассказал ему все, а закончив, опустил голову и молча плакал — так сильно и долго, что когда слезы, наконец, прекратили литься, я с трудом дышал и мог только хватать ртом воздух.

ЧАСТЬ III Отъезд из Абердина

Говорят, что бессмертие души — это «великое невероятие» однако все равно великое. Каждый из двуногих существ цепляется за эту веру — глупец, тупица и нечестивец все еще убеждены, что бессмертны.

Лорд Байрон, «Равеннский дневник»

  Год спустя это покажется мне несущественным — не по значимости, а для сохранения в памяти, словно постоянная мысль о том, что все было сном, на самом деле соответствовала действительности. (Для разнообразия, обманный литературный прием, именуемый «бог из машины» и обычно вызывающий раздражение, оказался бы очень кстати). Дэн умер, и его похоронили на кладбище «Каштановая гора», на склоне у старого черного дуба, рядом с могилой отца. Причиной смерти стал несчастный случай. Он шел вдоль реки Куиннипьяк во время январской бури, споткнулся на льду, упал в воду и разбил голову о камень. Да, это трагично, но не более того. Конечно, объяснение скрыло истинную причину, которая стояла за его смертью, и о которой шептались в коридорах, комнатах общежития и кафетериях Абердина. Дэнни стал еще одним призраком в абердинском фольклоре, еще одной молодой жертвой самоубийства и предупреждением всем родителям, которые требовали от детей достижений, выходящих за пределы их возможностей, и всячески подталкивали их. Парень пребывал в таком смятении, что даже не объяснил свой поступок в предсмертной записке. Вместо этого он оставил на кровати стихотворение Артюра Рембо. Много лет спустя я нашел еще одну цитату из Рембо: «Когда тебе семнадцать лет, ты не можешь быть по-настоящему серьезным». Я посчитал ее настолько загадочно подходящей, что смеялся, пока у меня из глаз не полились слезы. Это был первый по-настоящему хороший смех после отъезда из Абердина.

Я считал, что мне необходимо уехать из Абердина — не только ради собственного психического здоровья, но и ради всех окружающих. Было ощущение напоминания, петли пленки, которая бесконечно демонстрируется, вертясь в киноаппарате, этакого памятника случившемуся. Правда, вскоре стало понятно, что воспоминания следует загнать в дальние уголки памяти. Через месяц после того, как я во всем признался доктору Кейду, все следы Дэна исчезли — кризисный центр тихо переключился на семинары для злоупотребляющих алкоголем и рекомендации по безопасному сексу. Разговоры о стипендионном фонде Дэниела Хиггинса стали постепенно стихать и, в конце концов, полностью прекратились. Даже Николь, обожающая трагические ситуации, утратила интерес и снова стала ходить по вечеринкам в «Погребок» и домой к Ребекке Малзоун, вместе с йогом Питером и другими статистами, которое порой появляются у меня в кошмарных снах.

Доктор Кейд переделал старую комнату Дэна в библиотеку и пожертвовал всю мебель в благотворительную организацию, помогающую бедным. Правда, осталась куртка Дэнни, пахнущая плесенью, старая шерстяная куртка из шотландки, которая висела на одном из крючков для одежды у входной двери, под лыжной курткой Арта. Думаю, что о ней все позабыли. Куртка оставалась там, даже когда я съезжал. Думаю, что она до сих пор может там висеть — рядом с синим кашемировым шарфом, который профессор подарил мне на Рождество.

Только я один не мог освободиться от прошлого. Надеялся, что найду успокоение в исповеди, но вскоре понял, что даже она не всегда отпускает грехи. Я рассказал доктору Кейду правду не потому, что хотел торжества справедливости, — просто думал: это поможет мне избавиться от ночных кошмаров, приступов паники и душевных страданий. Они преследовали меня с той ночи, когда я затягивал тело Дэна в каноэ, греб к дальней части пруда и сталкивал его за борт.

Но мое признание имело противоположный эффект. От флегматичной и бесстрастной реакции профессора меня зашатало, его бесстрастное выражение лица напоминало голую каменную стенку, на которой мне не найти точки опоры. Когда я чувствую себя особенно циничным, то обвиняю его в греховной гордыне, в том, что он ставит собственные нужды и удобства перед всеми остальными, в том, что позволяет несправедливости остаться безнаказанной. Но все равно, большая часть меня (может, остатки моей молодости?) верит: доктор Кейд ничего не сделал, поскольку знал истинную причину моего признания и посчитал ее достаточной пыткой. А если это послужило ему логическим обоснованием, то он был прав.