Боги Абердина

Профессор Кейд долго сидел за письменным столом, уголки его рта слегка опустились вниз. Он читал письмо Дэна, пока я рассказывал ему о случившемся. Я действительно рассказал ему все — о нашей поездке в Прагу, о рецепте Малезеля, об экспериментах Арта с кошками и о том, как он постепенно сходил с ума. Я сообщил о своих подозрениях насчет гибели Дэна, независимо от того, знал парень или нет, что пьет зелье, приготовленное по старинному рецепту, о том, что мы делали в ту ночь, когда я спустился вниз и обнаружил Дэнни лежащим на полу в прихожей — он лежал побелевшим лицом вверх, с полуоткрытыми глазами. Я говорил доктору, что Арт признался в написании предсмертной записки, хотя давно об этом знал…

Доктор Кейд слушал внимательно, выражение его лица не менялось. А когда я потерял контроль над собой и расплакался, он просто ожидал прекращения истерики. Прошло пять минут, а может, и десять, пока я не взял себя в руки. Затем профессор откашлялся и опустил письмо.

— Это серьезное дело, — заявил Кейд, глядя на меня из-под полуопущенных век. Потом он снова посмотрел на письмо и поджал губы. — Очень серьезное. Да… Да, так и есть.

Профессор сложил письмо и убрал в верхний ящик письменного стола.

— Я тщательно все обдумаю, — заявил Кейд, сняв колпачок с ручки и поправляя синий галстук. — А теперь вернемся к другим вопросам. Ожидаю, что вы закончите текст к пяти вечера. Это — самое позднее. Я останусь в кабинете до десяти, если вам вдруг потребуется дополнительное время. Надеюсь, что не потребуется. Меня впереди все равно ждет огромный объем работы, поэтому если у вас есть еще что-то…

Он вернулся к работе, помечая листы бумаги серебряной ручкой фирмы «Монблан». Я ждал, что профессор скажет что-нибудь еще. Но единственными звуками были скрип пера и пощелкивание батареи. Пять минут перешли в десять, а я продолжал ждать, сидя напротив него. А доктор Кейд неторопливо работал над стопкой бумаг.

Наконец, я встал, вышел и не удосужился закрыть за собой дверь.

* * *

Я не думаю, что профессор Кейд верил в изучение философского камня или поддерживал это. Полагаю, что он лучше кого-либо из нас понимал смертность, а в результате преуспел — на каком-то уровне отхватил микроскопический кусочек бессмертия, которое предлагается нам всем. Правда, Корнелий Грейвс настаивал на противоположном. Профессор так остро понимал свое место во времени, что никогда не упускал возможности дать себя запомнить. Он был глубоко эгоистичен, но никогда не претендовал на то, чтобы считаться другим. Именно я создал ему образ духовного отца, на самом же деле его решение продолжать прикрывать смерть Дэна очень соответствовало тому, каков доктор Кейд был в реальности. «Решил смотреть на мир рационально, — сказал он однажды вечером во время ужина. — И к моей радости, мир таким и представляется».

Иногда я чувствую восхищение, если не нечто большее, перед отсутствием у него лицемерия. Знаю, что рационально объяснить можно все. Но независимо оттого, что любой из нас делал в дальнейшем, сколько лжи мы сказали и сколько возможностей сделать другой выбор упустили, — ничто не изменило реальности смерти Дэна. Это понимал доктор Кейд, и таково единственное утешение, которое я себе позволял.

* * *

Я действительно ожидал, что Арт умрет в тот день — случайно отравится в своей лаборатории, и, таким образом, не признается ни в какой другой вине. Но он оказался дома, когда я в последний раз позвонил доктору Кейду. Я сообщил Артуру, что во всем признался, что сидел в кабинете профессора Кейда и рассказал о своей роли в сокрытии смерти Дэна.

Арт минуту молчал, а потом заявил, что мы с ним встретимся за ужином.

— У нас на ужин барашек, — сказал он. — Будет здорово, если ты по пути домой купишь сладкий перец, а может, и бутылочку хорошего каберне. Если не будут продавать, позвони мне из магазина.

Я слышал, как на заднем плане Хауи играет на пианино свое любимое произведение Баха — отрывок из сюиты ре-бемоль. Нил поскуливал, чтобы его выпустили на улицу. Помню, как подумал, что снова создаются иллюзии. Теперь я стал memento mori.

Моя последняя работа для доктора Кейда осталась незаконченной. Она посвящалась гибели империи Карла Великого, писал я ее в комнате Николь в общежитии, пока она сама была на занятиях. По очевидным причинам, я не мог много времени проводить в своей комнате в одиночестве.