Боги грядущего

— Возьми эту горлопанку и примотай ее за руки к саням, — приказал вождь. — Пусть бежит за нами как запасная лошадь.

Сполох выкатил глаза, не веря своим ушам. Приковать общинника? Как это? Человек ведь — не собака, не раб. Он — родич, плоть от плоти твоей, кровь от крови. Человек без рода — что волк без стаи, одинок и безотраден. Чужаков обманывай и ненавидь, если хочешь, но родич — святое. Кто поднимет руку на своего? Только безумец.

Головня прикрикнул:

— Оглох что ли?

И сжал кулаки.

Сполох дернулся вперед, но опять остановился, спросил:

— Земля мне в очи, неужто и впрямь хочешь привязать ее к саням? — От взгляда вождя его передернуло. — Разрази меня гром, она же из нашего рода!

— Ты слышал мой приказ?

Медленным шагом, понурившись, точно наказанный ребенок, Сполох поплелся в мужское жилище за ремнями. Рдяница, умолкнув, следила за ним, будто взывая беззвучно: «Остановись! Одумайся!». И вместе с ней, казалось, то же самое твердила вся община — от мала до велика.

Сполох вышел из жилища, волоча за собой длинный сыромятный ремень. Воскликнул с отчаянием, все еще на что-то надеясь:

— Так что ж, вязать, что ли?

— Вяжи-вяжи, — ответил Головня.

Косолапя, тот приблизился к оторопевшей бабе, пробурчал ей что-то, словно извинялся, Рдяница выкрикнула, отшатнувшись:

— Только попробуй!

Сполох опять что-то пробубнил, кивая на ее руки — видно, просил вытянуть их вперед. Рдяница подбоченилась, плюнула ему под ноги. Головня не выдержал — изрыгнув проклятье, подскочил к обоим, отобрал у помощника ремень и взялся за дело сам.

— Гляньте, люди, что делается! — заголосила Рдяница, вырываясь. — Меня, кровинку вашу, как собаку паршивую вяжут, а вы молчите. Где же ваша смелость? Где ваша Артамоновская гордость? Сегодня меня, а завтра вас всех так повяжут. Что молчите? На помощь, Жар! Разве не жена я тебе больше? Сиян, и ты язык проглотил? Только по бабам бегать горазд, ходок нечастный. Искра, ты тоже струхнула, девка? Подними голос за невинную. Глядите на мое унижение. Не мне, а вам в душу плюют. Какие вы Артамоновы! Вы — зайцы. Трусливые мыши. Бессильные птенцы…

— Умолкни, зараза, — пыхтел вождь, потащив ее на ремне к саням, доверху груженым шкурами. — Хочешь, чтоб я тебе еще и поганый рот замотал?

Искра взвизгнула, всплеснув руками:

— Отпусти ее! С ума сошел?

Люди загудели, растерянно переглядываясь.

Рыча от ярости, Головня затянул тугой узел на задней спинке саней и рыкнул на общинников:

— Трусливые недоумки, Отцы обманывали вас! Мертвое место полно сокровищ. Вам нечего бояться. Мы уже были там: я и Сполох. И видите, живы. А вы что? В ходуны наклали?

Лицо у него было багровое, на лбу блестели капли пота. Казалось, и не вождь это вовсе, а демон, принявший его обличье. Так страшен он был в тот миг, что каждый невольно потянулся за нательным оберегом и прошептал заклятье от злых чар. И даже Искра похолодела, увидев преображение мужа, и отшатнулась от него. А Головня произнес, обведя всех грозным взглядом:

— Кто спорит со мной, спорит с Наукой. Я — глас божий. И всяк выступивший против меня будет покаран десницей великой богини. Не вашей волей я поставлен, но волей Науки. А кто еще посмеет воззвать к воле общины, пусть пеняет на себя. Загрызу нечестивца.

Мимо Волчьих запруд, обогнув старицу и Мертвый бор, вышли к Тихой реке. Здесь передохнули, наловили рыбы в прорубях и двинулись дальше, петляя по извилистому руслу. Угрюмые лохматые быки, выбиваясь из сил, тянули сани через нетронутый наст. Справа и слева, утопая в сугробах, бежали собаки. Люди ехали как на тот свет: обреченные, подавленные, опустошенные. Ни песен, ни шуток, только понукания возниц да тихие разговоры.

По берегам теснился сосняк, меж звенящих от мороза стволов лезли льдистые кусты голубики, ветер шатал хрупкие веточки ив, поднимая печальный перестук. А наверху, среди бушующих духов тьмы и холода, то и дело вспыхивали яркие огни, масляно растекавшиеся по опрокинутому блюду неба.

Головня, видя робость на лицах родичей, подбадривал их:

— Если Наука с нами, кто против нас?

Однажды наткнулись на брошенную стоянку зверолюдей. Снег вокруг кострища был истоптан голыми ступнями, там и сям валялись человеческие кости — расколотые вдоль, с высосанным мозгом. Общинники, узрев такое, задрожали, иные завопили, что дальше хода нет — начинается проклятая земля. Головня прикрикнул на трусов, надавал по шеям, быстро навел порядок. Обоз двинулся дальше.

Ехали медленно, с частыми остановками. Мужики ставили капканы, черпали сачками рыбу из омутов, бабы и невольники кормили скотину, подновляли поножи быкам, прижигали им копыта, чтобы не гнили. Запасы сена стремительно таяли, и Головня с досадой чувствовал, что придется снова отправить Лучину в летник. Чтобы сбить нараставший ропот, он освободил Рдяницу, прегрозив, что следующий раз уже не будет так отходчив. Пустые угрозы! Обретя свободу, баба только выиграла: люди теперь чествовали ее как мученицу и шпыняли Жара-Костореза, что не смог постоять за жену. Головня, видя это, свирепел, но молчал.