Боги грядущего

Собак лесовики не шибко привечали. Если хотели кого оскорбить, говорили: «Чтоб тебе сдохнуть как шелудивому псу». В хозяйстве собаки были бесполезны, только мясо жрали. Ездить на них желающих не находилось: смрад источали такой, что хоть из нарт выскакивай. Годились только для загона, но зато здесь проявляли себя во всей красе. Поймаешь Большого-И-Старого, погрузишь на кладовые нарты: собаки везут, красота! Зверолюди, говорят, еще оленей впрягали, но для лесовиков олень — зверь священный, кроваворогий. Ему по воле Огня только Большим-И-Старым быть.

Ехали и трепетали. Боялись опять наткнуться на колдуна, боялись встретить зверолюдей, боялись мертвого места. Но ехали. Вождя ослушаться — все равно что поперек общины пойти. Немыслимо! Вот и тащились как пойманные евражки: скрипели зубами, злились, и шли. Один только старик был спокоен. Жар-Косторез, ежась, спрашивал его:

— Веселишься? А как в мертвом месте? Сгибнем ведь.

— Где наша не пропадала, — откликался Пламяслав и продолжал хитренько поглядывать вокруг.

Редкая борода его заиндевела, в усах позвякивали сосульки. Он тер замерзающий нос и хихикал, будто наслаждался унынием товарищей.

— Ну а колдун? — спрашивал Жар. — Если налетим на него?

— Один раз ушли, и второй раз уйдем.

Сполох предвкушал хорошую добычу. Говорил вполголоса Головне:

— Пять раз по пять раз пятков, должно быть. Туча! Ох разживемся, земля мне в пасть!

И хлопал себя рукавицей по животу, скрытому под отверделым, хрустящим от стужи меховиком. Головня мрачно ухмылялся, косясь на него (вот рожа-то довольная! Небось радуется, что Светозара, недруга его, унизили). Однажды обернулся к Жару-Косторезу. У того лицо почти совсем утонуло под колпаком, один побелевший нос торчал как раскаленная головешка. Даже бороды не было видно. Головня спросил его угрюмо, с затаенной враждебностью:

— Слышь, Косторез, а Отец Огневик милости тебя не лишит, когда узнает, что в мертвое место ходил?

Тот вздрогнул, поднял на него лицо. В глубине колпака блеснули искорки зрачков.

— Община велит. Как же вождь?

— А вот так.

И отвернулся, довольный, что уел Костореза. Пусть теперь изнывает от тревоги, любимчик Отца Огневика.

Они все ехали и ехали по полосе вытоптанного снега, а холмы на окоеме будто и не приближались. Небо потемнело, щеки задубели от морозного ветра. Гривы лошадей блестели инеем, собаки повизгивали, предчувствуя гонку. Огонек покрикивал на псов, натягивая вожжи:

— Ну, ну, куда понеслись, угорелые.

Сполох приумолк, нахохлился, как тетерев на ветке, угрюмо глядел исподлобья на холмы. Верилось и не верилось, что совсем скоро они вступят в мертвое место. Увидят запретное глазу. Услышат вой исчадий тьмы. Не сон ли это? Не морок ли, насланный свирепым колдуном?

Пояс мелкоснежья огибал скальный выступ и спускался в широкую балку, за которой начинался крутой подъем на очередной холм. Светозар вдруг остановился, грузно сполз с лошади, наклонил голову, разглядывая что-то под ногами. Держа кобылицу под уздцы, он прошел в одну сторону, потом — в другую, развернулся, посмотрел вокруг, не поднимая головы. Вождь подъехал к нему, наклонился к земле, поддел горсть снега рукавицей. Объявил, глянув на остальных.

— Отсюда пойдем.

Значит, дошли. Стадо где-то рядом.

Всадники спрыгнули с лошадей, поснимали тюки, бросили их в нарты. Наскоро перекусили стерляжьей строганиной с заболонью и сушеной брусникой, покормили зверей старым сеном с рук, а собакам бросили остатки кровяницы. Ели молча, только Огонек проговорил, стуча зубами:

— С-слава Огню, ч-что до мертвого м-места не доехали.

Закончив с едой, опять сели на лошадей, сняли притороченные к седлам длинные жгуты из сыромятной кожи с петлей на конце, обвязали эти жгуты вокруг пояса, другой конец спустили вниз локтя на три, придерживая ладонью. Огонек вернулся к нартам, устроился поудобнее, сдвинув все тюки назад, к деревянной спинке с двумя сосновыми поперечинами.

Вождь проговорил вслух молитву, затем сказал:

— Отсюда — во весь опор.

Ударил лошадь пятками, та всхрапнула, едва не встав на дыбы, и рванула во весь опор. За ним почти беззвучно — только глухой топот от копыт — полетели остальные всадники. Огонек ударил собачьего вожака остолом:

— Вперед, Крестоватик! Вперед, белоухий!

Кобыла у вождя была что надо: неплодная, поджарая, с глазами-бельмами, будто самим Льдом рожденная. Такая сутки может идти и не упадет: знай только корму подкидывай. А уж прыть у нее похлеще, чем у любого оленя. Остальные с ней соревноваться не могли, поотстали.