Боги и лишние. неГероический эпос

Широкова доставили на допрос к восьми. Голодач приказал не давать ему спать, и Широков выглядел плохо. Это была третья ночь без сна, и даже кадровый офицер российской Службы державной безопасности не может не спать. Не есть может, а вот не спать – никак. Потому Голодач надеялся, что сегодня Широков начнет говорить.

– Как спалось, Дмитрий Александрович? – поинтересовался Голодач. – Охрана не тревожит?

Широков не улыбнулся. Он смотрел в окно на площадь, над которой утренний ветер, промозглый от серых ниточек моросившей с затянутого неба гнуси, полоскал обещание новороссов быть вместе. Навсегда.

– Плохо, что разговор у нас не получается, – вздохнул Голодач. Он хотел побыстрее закончить с пленным и заняться планами наступления, назначенного на послезавтра. – К чему это упрямство? Документы у нас. – Он показал на лежавшую перед ним разрезанную автогеном по краям – чтобы не попортить содержимое – металлическую папку. – Все, что нам нужно знать, – как обнаружить объект на местности: отличительные знаки, транспортные пути, план охраны. Оптимальный отрезок обороны для инфильтрации.

Широков не ответил. Он продолжал смотреть в окно. Голодач кивнул одному из двух стоявших за спиной Широкова охранников, и тот коротко, без размаха ударил Широкова раскрытыми ладонями по ушам. Широков вскрикнул, больше от неожиданности, чем от боли. Боль он умел терпеть, это проверили сразу – в первые дни после задержания. Широков качал головой, словно пытался стряхнуть боль от удара: он не мог взяться за голову скованными за спиной руками.

Голодач вздохнул: допрос, как и предыдущие допросы, шел в никуда. Широков не собирался разговаривать. Широков не собирался рассказывать, как попасть в загадочное место, в котором, если верить лежавшей перед Голодачом старой потертой бумажной папке с истрепанными серыми завязками, издавна – с советского времени – творились чудеса.

Главным из чудес было секретное оружие, способное прекратить войну. Голодач не понимал, почему российское командование им еще не воспользовалось. Единственное разумное объяснение было предложено Мамой: российские военные не знали об этом оружии. И не знали о загадочном городе, в котором текла иная, нездешняя, почти неземная жизнь. Об этом знали российские спецслужбы, курировавшие город. Во многое, о чем говорилось в папке, Голодач не мог поверить, но Мама настаивала, что все это было правдой. А она редко ошибалась.

– Дмитрий Александрович, – вздохнул Голодач, – у меня времени не так много. Если не начнете говорить, то завтра утром – приблизительно к этому времени – мы вас расстреляем. За измену России.

Он надеялся, что Широков хотя бы удивится и вступит в разговор: какую такую измену России? Он надеялся, что Широков начнет спорить: это вы оккупанты, а я как раз защищаю интересы своей родины. На все это у Голодача были приготовлены аргументы, да и не важно, кто одолеет в споре. Главное – втянуть Широкова в разговор. Там посмотрим.

Широков не повернулся, не вздрогнул, не испугался или хотя бы просто удивился. Широков смотрел за окно, словно хотел запомнить моросящий за мутным стеклом дождь и мокрый плакат на красной перетяжке над небольшой городской площадью с памятником подавшемуся в сторону реки Ленину в центре. Ленин показывал раскрытой ладонью за реку, словно знал, куда лежит путь пришедших из Донбасса людей.

Главнокомандующий Новоросской Освободительной армией генерал Голодач поморщился и кивком приказал увести пленного. Оставшись один, он взял лежавший на столе большой черный телефон и набрал номер Мамы. И – в который раз – развязал потрепанные ленточки бумажного досье с черным числом на обложке: 66.

Инспектор

Под тюрьмой земли не было – гранитные плиты. Эту часть острова Смирный построили монахи: решили сложить посреди Кежа-озера монастырь, но суши не хватило. Монахи привезли темные, неровно обтесанные каменные глыбы из Сорженковского распада с другой стороны гладкой холодной воды и опустили на дно: озеро в этом месте было мелкое. Раствор клали на яичных желтках, оттого и держалась основа для тюрьмы уже пятьсот лет.

Монастырь назвали Обитель Смирения, а остров – Смиренный. С годами две буквы выпали, будто утонули в черной воде, и остров стали звать Смирный. Монастырь большевики упразднили за ненадобностью, и с начала советской власти посреди Кежа-озера стояла тюрьма. Еще ни один заключенный отсюда не сбежал. Да и как? Добраться до большой земли можно только по деревянным мосткам через другой остров – Поклонный. На Поклонном жила охрана с семьями: на каждого “смертника” – один тюремщик. Такой порядок.

Да и не “смертники” они были: “пожизненники”. “Смертниками” их по старой памяти звали.