Боги и влюбленные (СИ)

Мой учитель Корнелий, философ-стоик, самый строгий и требовательный учитель, каких только можно сыскать в Риме, не тратил времени на то, чтобы выразить недовольство невниманием его ученика к утренним урокам. Высокий, стройный, важный человек с копной седых волос, быстрый на удары розгой, Корнелий знал, что я недавно побывал в постели Цезаря, но впечатлить его было не так-то просто. Его речь сыпала (чаще, чем обычно) ученым презрением к суетным отвлечениям, таким, как сексуальная любовь. Когда я приходил на урок с затуманенным взглядом после ночи невоздержанности, он сердито смотрел на меня и говорил: «Праздность, питье и сексуальная распущенность приведут Рим к падению. Мне нет дела до того, какие прекрасные воспоминания у тебя о прошлом вечере, Ликиск — мы здесь, чтобы учиться».

Когда я пришел к нему в счастливый день возвращения Марка Либера, он, несмотря на всю свою чувствительность, уже приготовил подходящее замечание, хотя оно вполне могло ранить мои чувства. В качестве предупреждения он заявил:

— Мы не будем тратить время на мечты о наших героях, Ликиск.

Уязвленный, я ответил:

— Уверяю вас, господин — я пришел, чтобы учиться, и отнесусь к вашим урокам с полным вниманием.

Он раздраженно сказал:

— Это будет приятной переменой.

— Уверяю вас, господин, я говорю совершенно искренне, — ответил я на несовершенном греческом, желая впечатлить Корнелия своим усердием.

Исправив допущенную мной грамматическую ошибку, он предупредил:

— Я очень надеюсь, что сегодня ты будешь хорошим учеником. Розги у меня наготове.

Уже не раз испытав на себе воздействие этой связки березовых прутьев и зная, что Корнелий без колебаний опустит ее даже на тело, которое недавно ласкал Цезарь, я приступил к урокам (что оказалось крайне непростой задачей, поскольку мой ум был поглощен приездом Марка Либера). Однако я был мальчиком, всегда готовым схитрить, и довольно искусно провел с Корнелием обычный ученический прием.

— Можно мы отложим греческий и проведем утро за философией? — уважительно спросил я.

Корнелий с подозрением ответил:

— Ликиск, ты ведь никогда не интересовался философией. Я удивлен.

Использовав одно из его любимых изречений в качестве возражения, я ответил:

— Никогда не удивляйтесь!

Корнелий потеплел и, положив худую руку мне на плечи, повел прочь из перистильного двора с окружающей его колоннадой, где мы обычно занимались. Мы отправились в яркий, цветущий сад. Стоял прекрасный солнечный день, веял теплый ветерок, в кронах дубов пели птицы. Лучи солнца касались далеких статуй Приапа, Януса и Марса.

— Итак, что же мы будем обсуждать? — наставительным тоном спросил Корнелий.

— Может быть, любовь? — сказал я.

— Любовь? — переспросил он, как мне казалось, попавшись на мою удочку.

Если в этот замечательный день я не мог говорить о Марке Либере, то почему бы не обсудить переполняющие меня эмоции?

— Может ли мудрец влюбиться? — поинтересовался я.

Он прямо спросил:

— Это философский вопрос, или у тебя что-то на уме?

Покраснев, я с запинкой ответил:

— Н-нет, это философский вопрос. Конечно, философский.

— Мы с тобой далеки от того, чтобы называться мудрецами.

— Я задал вопрос и ожидаю ответа.

— Могу сказать лишь одно: любовь ранит, когда она достается тяжело, не меньше, чем если достается легко.

— Почему любовь должна ранить?

— Человеческие сердца очень хрупкие, Ликиск.

— Вы когда-нибудь любили?

— Да.

— И это причинило вам боль?

— Да.

— Я никогда не позволю, чтобы любовь причинила мне боль.

— Тогда ты будешь исключением. Первым смертным, которого любовь не ранила. Но нет, Ликиск, ты узнаешь, что любовь приносит боль, и жизнь несправедлива. Кто мы, если не моряки в огромном море? Прилив взметает наши лодки, и мы висим на гребне волны, стуча бортами друг о друга; иногда наши лодки терпят крушение, и мы всегда испытываем страх. В этом гневном море, открытые любой буре — в том числе и любовной, — у моряка есть только одна надежная гавань. Смерть.

— Какой мрачный взгляд, — угнетенно произнес я, уставившись в землю и прислушиваясь к ветру. Посмотрев в синее небо, на играющих птиц, почувствовав тепло солнца, я ответил:

— Думаю, в жизни должно быть нечто большее, чем бури и смерть.

— Естественные мысли для влюбленного мальчика.

Вновь опустив голову, я сказал:

— Думаю, Прокул не слишком мне помог, велев учиться. Мне казалось, если я стану ученым, то буду мудрым, и мудрость меня освободит.

— Только смерть освобождает человека.

— Но не любовь?

— Не любовь.

Мы дошли до конца сада и сели между Приапом и Марсом.

— Вы знаете, что я отдал приказ, по которому убили человека?

— Гладиатора? Да я об этом слышал. Значит, это тебя беспокоит? Ты любил того гладиатора?

— Нет. Я вспомнил о нем, поскольку мы заговорили о смерти. Теперь, когда я думаю о смерти, то думаю и о Поликарпе. А когда думаю о любви…

— Заканчивай свою мысль, Ликиск.

— Ничего.

— Ты бы хотел сохранить имя своего возлюбленного в тайне. Это говорит о том, что он не знает о твоей любви. Или, возможно, она?

— Лучше продолжим разговор о смерти.

— Очень хорошо. Я знаю, когда поменять тему.