Боги и влюбленные (СИ)

Я в этом не сомневался.

— Горизонт почернеет от их крестов, — холодно добавил он.

Новости об аресте одного зелота оказали на город удивительно умиротворяющий эффект, и я понимал, почему Великий Синедрион хотел, чтобы против бунтовщиков выдвинулась армия. Я ожидал насмешек и острот на тему того, что римляне умудрились поймать всего одного еврея, однако город полнился слухами о битве, разгоревшейся между солдатами и Вараввой, в результате чего вся банда сбежала в Галилею.

«Галилеяне и банда Вараввы заслуживают друг друга», шутили в городе.

Никодим сообщил Пилату слова Каиафы — одобрение столь быстрым действиям и наилучшие пожелания в успешной поимке остатков банды. Пилат продемонстрировал свою политическую проницательность, объявив, что готов к открытым переговорам с Синедрионом относительно дела о сокровищнице Храма, и что работа над акведуком будет ненадолго приостановлена.

Приближались Сатурналии, и в городе евреев воцарился относительный покой.

Однако Пилат решил, что для возвращения в Кесарию такого покоя недостаточно.

Новый год мы собирались отмечать в крепости Антония, и я размышлял, не будет ли он для меня последним.

Ведь в этот день Луций Вителлий наверняка захочет быть среди римлян.

XXIX

Когда я снова увидел Иисуса, Сатурналии уже закончились; к моей радости и облегчению, праздник пришел и ушел без Луция Вителлия.

— Сомневаюсь, что он появится здесь до весны, — предположил трибун. — Сейчас не лучшая погода для морских путешествий. Могу поспорить, Вителлий переждет зиму в Александрии.

— Лучше бы его корабль проглотил Нептун, — пробурчал я. Трибун засмеялся, как и я, однако страсть, с которой я молил, чтобы море забрало Вителлия, не уменьшилась.

На семидневном праздновании главенствовал Пилат, балуя нас подарками и даже вызвав из Кесарии актеров и мимов. С тех Сатурналий в Риме, когда сердце Марка Либера смягчилось, и он впервые лег со мной в постель, прошло два года. Лежа рядом с ним сейчас, холодным декабрьским вечером в последний день праздника, я мог бы поклясться, что между этими двумя днями прошла целая жизнь. В моем сознании всплывали встреченные за это время люди и пережитые события, хорошие и плохие, счастливые и печальные. Но мой трибун не был в меланхоличном настроении, и мне не пришлось долго грустить.

Сейчас я был больше мужчина, чем мальчик: три или четыре раза в неделю брился, подрос на два дюйма, но, к счастью, не растолстел. Мне почти исполнилось восемнадцать. Иудейское солнце подарило мне золотисто-коричневый загар на лице, руках и ногах, хотя остальное тело было таким же бледным, как всегда.

Если бы мы были в Кесарии, сказал Марк Либер, я мог бы загорать целиком, не оскорбляя евреев.

— Когда вернемся, будем вместе загорать голышом, — пообещал он, подмигнув. Обнимая меня и покрывая поцелуями, он прогонял все мысли о Вителлии — вообще все мысли. Когда мы уставали, я засыпал рядом с ним и открывал глаза лишь на рассвете, с пробуждением еврейского храма.

Евреи называли декабрь «кислев», а их большой праздник, начинавшийся 25 числа, был праздником посвящения и назывался Ханука (это сложное название следовало произносить из задней части горла, и при всей моей склонности к языкам я его так и не освоил). Праздник был ярче и важнее праздника кущей, и его отмечали целую неделю со светом и шумным весельем. С утра храм заполнялся прихожанами и был многолюден до позднего вечера. Мне казалось, что Иисус непременно придет, воспользовавшись таким наплывом посетителей, и тогда я спущусь его послушать.

На этот раз он говорил в другом месте двора, неподалеку от шумного, суетного, вонючего рынка внутри храмовых стен, где евреи занимались делами, не всегда связанными с религией. Продавцы всего чего угодно зазывали покупателей-прихожан, упрашивая их взглянуть на голубей, продававшихся для жертвы. Рядом за длинными столами сидели менялы, делая свой земной бизнес в доме еврейского бога, собирая долю, подсчитывая проценты и укладывая монеты в аккуратные стопки, за которыми присматривали крепкие молодые парни, всегда готовые отогнать воров. Рынок был в нескольких шагах от красиво украшенного портика (который, как мне рассказали, назывался портиком Соломона), и именно с его ступеней говорил Иисус.

Он прибыл в густой толпе, где я заметил Иоанна и Петра, но давка оказалась такой сильной, а толпа — такой плотной, что я не смог к ним приблизиться. У подножия портика собралась кучка священников. (Их всегда можно было здесь увидеть!) Я подумал, нет ли поблизости стражников, а если есть, не собираются ли они его арестовать.

— Если ты Мессия, — крикнул один из жрецов прежде, чем Иисус успел раскрыть рот, — так и скажи нам!

Иисус поднял голову и закатил глаза.

— Я вам говорил, — ответил он, едва сдерживая гнев. Затем, взглянув на жрецов, успокоился.