Боги и влюбленные (СИ)

Но один солдат понял это иначе и убежал, скоро вернувшись с охапкой веток и палок из крошечного сада Клавдии Прокулы. Смеясь, он пересек площадь, сплетая ветви в грубый черный венок, и надел его Иисусу на голову, на что толпа отреагировала одобрительным смехом и ревом, вернувшись к жизни после шока от созерцания римской порки.

Пилат бросил:

— Уйди, солдат.

Но прокуратор Иудеи оставил эту корону на голове Иисуса.

Он встал и, положив руку ему на плечо, повернул лицом к толпе.

— Вот человек, — сказал он.

Один из людей Каиафы крикнул:

— На крест его!

Пораженный, Пилат отпрянул.

— Вы его распинаете! — крикнул он, и его круглое лицо покраснело. — Я не вижу за ним вины!

Каиафа вновь спокойно выступил вперед.

— Вы знаете, у нас нет такой возможности. У нас свои законы, но право выносить смертные приговоры принадлежит вам.

— Также у меня есть право отпустить этого человека, — сказал Пилат.

— И страдать от последствий, — прошипел Каиафа. Испугавшись, что зашел слишком далеко, он смягчился; его голос был терпеливым, успокаивающим, словно у матери, говорившей с глупым ребенком. — У нас есть закон, и согласно нашему закону этот человек должен умереть, поскольку он объявил себя сыном Бога, но, конечно же, им не является.

Пилат колебался. Когда он ответил, в его голосе слышалась прежняя властность:

— Я поговорю с ним наедине.

Абенадар взял пленника под руку и повел в вестибюль крепости Антония. Идти было недалеко, но избитый Иисус едва передвигал ноги.

Я ждал у входа, надеясь поговорить с ним, попросить совершить одно из его чудес, вернуть к жизни Марка Либера, но когда увидел его мокрое, окровавленное лицо, то не смог выговорить ни слова. А если бы и смог, то сказал бы что-нибудь, чтобы его ободрить, хотя и не знал, как. Проходя мимо, Иисус заметил меня, и на его лице мелькнуло узнавание, удивление, страх или боль — я не понял, что именно. Однако от его пронзительного взгляда по моей спине побежали мурашки.

Нырнув в дверь прежде, чем ее захлопнули часовые, я встал сзади, прижавшись к стене, а Пилат тем временем рассматривал Иисуса.

— Откуда ты?

Иисус поднял глаза, но ничего не сказал.

Пилат был терпелив и говорил с Иисусом так, как когда-то со мной говорил Прокул, если хотел, чтобы я понял его точку зрения: как отец с сыном, мужчина — с мальчиком, облеченный властью — с беспомощным.

— Разве ты не знаешь, что у меня есть власть освободить тебя или распять?

Иисус мигнул. Его высохшие губы раздвинулись, по ним потекла кровь. Он облизнул их. Его голос был сухим, словно песок Иерихонской дороги.

— Единственная власть… которая у тебя есть… исходит свыше. Те, кто привел меня сюда… виновны более… чем я. У тебя нет власти мне навредить… если только… она не дана свыше.

Пилат открыл рот, чтобы ответить, но потом покачал головой и подал знак Абенадару увести пленника. Проходя мимо меня, Пилат остановился.

— Прости, сынок. Я знаю, ты веришь, будто этот человек сможет помочь в твоей беде, но ты ведь сам все видел. Он не может и не хочет помочь даже себе. Я дал ему все возможности, однако он не захотел сотрудничать. Прежде всего я должен думать о мире в провинции.

— Что вы теперь сделаете? — спросил я.

— Мой долг — сохранять мир, — ответил он, отступая. — Я сделаю то, что должен.

— Да, господин, — сказал я.

— Прости, что разочаровал.

— Вы собираетесь пойти им навстречу.

— Пора мне умыть руки от этого дела, — холодно сказал он. Тут в его глазах блеснул огонек, словно к его лицу поднесли лампу. Он что-то сказал часовому, и тот поспешил прочь.

Снаружи снова кричала толпа, жаждущая крови и вздымающая кулаки при виде едва стоявшего Иисуса, которого с двух сторон поддерживали солдаты. Абенадар тщательно изучал толпу, держа ладонь на рукояти меча. Солдаты, расставленные по всему периметру Литостротона, также были наготове.

Пилат ожидал, сидя в кресле.

Наконец, вернулся часовой с серебряной чашей для умывания и вытянул ее перед прокуратором Иудеи. Пилат медленно окунул руки в воду и вымыл их.

— Я невиновен в смерти этого честного человека.

Он снова что-то сказал часовому; я не расслышал его слов, однако все стало ясно, когда часовой вернулся из крепости с папирусом. Пилат поднял его так, чтобы все видели. Там, на трех знакомых мне языках — латыни, греческом и арамейском, — было начертано: Иисус из Назарета, царь иудеев.

Это была традиция.

Папирус вешали на крест, чтобы каждый идущий мимо знал, кто является жертвой и в чем состоит его преступление.

— Абенадар, — сказал Пилат своему преданному центуриону, — проследи, чтобы все было сделано.

XXXIX

До казни оставалось немного времени. Надо было вывести из темницы двух других приговоренных, принести тяжелые перекладины, набрать солдат для исполнения приговора и объяснить их обязанности. Произошла еще одна заминка, когда священники попытались уговорить Пилата изменить надпись, которую он распорядился прибить на кресте Иисуса. Здесь Пилат остался непреклонен и не изменил ни слова, насладившись таким финалом — хоть небольшой, но все же победой над Каиафой.