Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Мудрый дед Осип в Ручейково как-то поучал меня, что милосердие к людям Бог являет и тем, что облегчает им приятие конца. Одних, говорил дед, Он научает жить, как травинка живет, бездумно. Другим телесное истощение в болезнях посылает, и тем восприятие смерти легким делает. Еще каких он до глубокой старости на земле держит, мудрости им прибавляет, и тем страх перед концом отводит от них. И только — это дед Осип говорил — только если Господь рассерчает на человека и прикажет ангелам отступиться от него, тогда конец страшным бывает, потому что нет ничего страшнее Бога умолкнувшего и оставившего человека. Дед говорил, что тогда человек конец свой отвергнет и проклянет, потому что Бог ему правду конца не откроет, а правда в том состоит, что всякий конец начало в себе несет.

Плохой я христианин, шаткий в вере и безверии, и потому трудно мне принять дедову мысль. Конец всегда проклятие, всегда горькая неизбежность. Если вечно говорящий Бог может вдруг замолкнуть, то ведь тогда вся божественная правда умирает в этом молчании Бога.

Бог, которого мы еще способны чувствовать, един в распадении на множество образов, живущих или умирающих в людских душах — чем меньше образов, тем дальше человек от Бога. Правда, добро, воля к радости, милосердие, братство людей — каждый из этих образов — бог, но все боги смыкаются в общей сущности единого Бога, и когда боги-образы исчезают в человеке, тогда он остается совсем один, темно, сурово в нем.

Дед Осип говорил, что это потому, что Бог приказал ангелам отступиться от такого человека, но я не могу в это поверить. Если Бог безграничен в своем милосердии, то не может Он отступиться, не может принять холод и суровость опустошенной души, а будет всегда наполнять иссякший человеческий сосуд, и тем утверждать бесконечность дела творения.

Молчащий Бог и умолкнувшие образы Его — это действительно страшно. Если человек сам с собой, то ведь тогда любая кривда идет за правду, всё, даже самое жестокое, злое, имеет свое оправдание. Слаб я в вере и в безверии моем, но молчащего Бога я отвергаю, и если он умолк, то я готов спорить и с Ним, готов оспаривать Его право молчать.

Но что это я, в самом деле? О том ли мне нужно говорить? Если Бога представлять тоньше, совершеннее, чем он был написан в нашей церкви, то Он в людях. Он во всём живом мире, во всём, что способно страдать, ощущать боль, плакать, звать на помощь, и Он един в распадении на многие образы. Когда дед Осип говорил о молчании Бога, об его отступничестве от человека, то ведь это не Бог отступает, а человек отступает от Него, убивая в себе порыв к добру, счастье ласкового отношения к жизни; отступает и тем создает эпохи молчащих богов.

Мысль о молчании Бога во всех его образах и выражениях кажется мне надежным убежищем, куда я могу скрыться. Пройдут неведомые, не людьми назначенные сроки, снова заговорит Единое Божественное Многообразие и, следовательно, от меня ничего не требуется, а только готовность принять неотвратимое. Удобно, но я себе этого убежища не дам!