Боги осенью

Иногда, бродя по пустым складским помещениям, ошалелым от шорохов и запаха старой пыли, якобы проверяя караулы – единственное дело, которое мне доверил Гийом – я выглядывал из громадных, в два человеческих роста многостворчатых окон, и видел на той стороне набережной дома с зажженными внутри лампами, проезжающие машины, пешеходов, озабоченных какими-то своими проблемами, перегибающийся на горбатом мосту неторопливый двухвагонный трамвай. Жизнь в Санкт-Петербурге текла, как обычно. О сквозняке, льющемся из черных зеркал, никто даже не подозревал. Однако я знал, что обыденность и спокойствие эти обманчивы. Еще той ночью, когда мы среди всеобщего изумления вошли в крепость, с неохотного разрешения Гийома я позвонил родителям и узнал, что к ним приходили недавно два каких-то молодых человека, предъявили удостоверения (какие – родители не запомнили) и затем довольно долго расспрашивали обо мне. Не могут ли они сказать, где я сейчас нахожусь? Не знают ли они, каковы мои дальнейшие планы? Молодые люди утверждали, что им надо обязательно со мной побеседовать. Не звонил ли я в последнее время, не присылал ли каких-нибудь известий по почте? Оба они были крайне вежливы и заверяли, что никаких претензий с их стороны ко мне нет, просто – встретиться и поговорить, ну вы понимаете, ваш сын мог бы помочь нам в одном важном деле. Нет-нет-нет, ради бога, ничего криминального!.. Тем не менее, родители были крайне обеспокоены этим визитом, и еще больше – тем, что я не вышел на работу после окончания отпуска. Как это можно не выйти на работу? – недоумевал в трубке отец. Где ты шляешься и что вообще думаешь? Звонил Соломон Моисеевич, он тоже беспокоится, что тебя нет… Голос его срывался, и в паузы проникали пластмассовые телефонные скрипы.

Это был мучительный и, по-моему, довольно-таки бессмысленный разговор, когда оба собеседника не слышат и, главное, не хотят слышать друг друга. Мне было отчаянно жаль родителей, которые так за меня переживали, но в самом деле, как объяснить им, что происходит. Объяснить это, по-моему, было невероятно трудно. Я лишь мог упрямо и с неприятной черствостью в голосе повторять, что – это моя жизнь, и я должен прожить ее сам, что я – уже взрослый, и отвечаю за то, что делаю.

Так мы препирались, наверное, минут пятнадцать. А потом я сказал, что позвоню еще раз и повесил трубку. Настроение у меня было совершенно убийственное. Не так просто рвать связи, которые прорастали всю жизнь. Это – как будто выдергивать один за другим длиннюсенькие ниточки нервов. Тем более, что пути обратно у меня действительно не было. Если даже я каким-то образом брошу все, что меня здесь держит и вернусь к себе, то те люди, что приходили к родителям, вероятно, сотрудники органов государственной безопасности, все равно ни за что не оставят меня в покое. Они вытрясут всю информацию, которая мне только известна, они возьмут меня под контроль и, скорее всего, заставят работать против Алисы. И я окажусь в том же самом положении, но только уже – на другой стороне. Я это понимал, я понимал это чрезвычайно отчетливо. И потому, бродя по пустым складским помещениям, вянущим в паутине, глядя на город, лежащий по ту сторону гладкой осенней воды, такой близкий и такой недоступный одновременно, стиснутый ощущением несвободы, особенно сильным при виде кирпичных стен, ограничивающих мое нынешнее пространство жизни – интересно, куда подевались все люди, которые работали здесь раньше, как это Гийому удалось найти целый комплекс строений? – я испытывал чувство удручающей меланхолии, одиночества и ненужности никому, кроме самого себя. Это были дни и часы, полные сладкого одиночества. Небо то прояснялось – и тогда настой слабого солнца заливал желтизной пустынную чашу крепости – чахлая трава возле зданий торчала ржавыми кудрями, – то накатывалась откуда-то рыхлая бескрайняя муть с молочными пенками, свистел в трубах ветер, и шумом сильного душа обдавали стекла серые потоки дождя. Жизнь заканчивалась, и я упивался ее неизбежным финалом.

Даже Алиса была не в силах изменить это мое состояние. Тем более, что понимала она его очень своеобразно.

Она как-то сказала:

– Тебя преследует неуспокоенный дух Тенто. Надо держаться. Если он одолеет тебя, ты сам станешь Черным лордом. Ты будешь служить злу, а не людям…

– Что есть зло? – спросил я, тоном, вероятно, точно таким же, каким задал аналогичный вопрос две тысячи лет назад один римский чиновник.

И Алиса недовольно сдвинула брови.

– Не философствуй, пожалуйста. Философия приличествует ученым, поэтам, артистам, но только не воинам. Воин должен – сражаться и побеждать. – Она оглянулась на плац около трехэтажного корпуса, – ни одного человека не было в проемах зданий, – поднялась на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. – Ну, все-все, больше нельзя!..

Вздрогнула, выпрямилась, обернулась с ледяной отстраненностью:

– Что тебе угодно, Петип?

Человек с каплевидными неземными глазами согнулся в раболепном поклоне:

– Милорд Гийом хотел бы вас видеть, миледи…