Боги среди людей

С готовностью признаюсь, что заимствовала всего понемногу, но более всего я почерпнула из душераздирающего произведения об аварийной посадке на воду: это «Налетчик», написанный Джеффри Джонсом, когда в январе 1944-го экипаж (без названия) «Галифакса II JD-165» (S-«сахар») из 102-й (Цейлонской) эскадрильи, базировавшейся в Поклингтоне, возвращался после рейда на Берлин и, потерпев крушение, три дня дрейфовал в Северном море. Из «Инферно» Кита Лоуи я узнала, какие чувства испытываешь, попадая в грозу.

Некоторые события откровенно выдуманы: для начала я выдумала дату введения в эксплуатацию этих успевших уже надоесть двигателей типа «бристоль» и по большей части просто-напросто выпустила постоянные усовершенствования технических средств и навигационных систем, чтобы читатель не натыкался сплошь и рядом на пространные описания, к примеру радара HS2, «фишпонда» или «моники». Некоторые моменты остались у меня без пояснений по этой же самой причине, но также и потому, что я попросту сама их не совсем поняла (думаю, лучше будет честно в этом признаться).

Но самое главное: эта история вымышлена. Полагаю, что любой роман – это не просто вымысел, но вдобавок история его воплощения. (Нет, не думаю, что отношу себя к постмодернистам, хотя и рассуждаю как представители этого направления.) Я невыносимо устала слышать, что новый роман является «экспериментальным» или что он «заново переосмыслил саму романную форму», как будто Лоуренс Стерн и Гертруда Стайн или – да что уж там – Джеймс Джойс вообще никогда не брались за перо. Приступая к первой строчке романа, писатель всякий раз начинает новый эксперимент. Новое приключение. Я верю в преобладающее текстовое (и просто текстовое) взаимодействие сюжета, героя, повествования, темы, образа и прочих ингредиентов, которые загружены в общий котел, но не верю, что это обязательно делает меня сторонницей традиционного подхода (как будто все мы вне этой традиции – традиции написания романа).

Всех обычно интересует, «о чем» книга. В предисловии к роману «Жизнь после жизни» у меня сказано, что это произведение о самом себе и что, мол, я не для того корпела два года, чтобы его можно было изложить в двух словах. Но несомненно, роман написан о чем-то. Если вы зададите мне тот же самый вопрос относительно «Богов среди людей», я предпочту ответить, что новый роман – о вымысле (и о том, как мы должны представлять себе вещи, о которых не имеем ни малейшего понятия) и о Грехопадении (о Грехопадении Человека). В романе вы, возможно, заметите множество отсылок к Утопии, к Эдему, к Аркадии, к «Потерянному раю» и «Путешествию пилигрима в Небесную страну». Даже книга, которую дочь Тедди, Виола, швыряет своему отцу в голову, не что иное, как «Запределье» Энид Блайтон, которая сама берет за основу «Путешествие пилигрима в Небесную страну». И столько из этого осмыслено лишь наполовину! Как будто одна половина писательского мозга знает, что она делает, а другая – ужасающе невежественна. Я только сейчас понимаю, сколько в этом тексте взлетов и падений. Все и вся стремится в полет или низвергается на землю. (Как птицы! Стая за стаей!)

В тексте для меня невероятно важен художественный образ, не сложный, не такой, который неожиданно возникает, столь же стремительно исчезает и требует к себе повышенного внимания, но едва уловимая паутина характеров, которая пронизывает всю линию романа на всем его протяжении, зачастую чрезвычайно загадочно, и связывает все воедино. «Красная нить» крови, которая связывает семейство Тодд, отражается в образе красной ленты на пути в Нюрнберг, а та, в свою очередь, перекликается с тонкими красными шнурами в квартирке Тедди – и этого построения я сама не замечала до тех пор, пока не перечла роман по его завершении, но все равно для меня этот момент уместен и совершенно четко осмыслен. (А откуда в романе так много гусей – даже не спрашивайте. Понятия не имею.)

И конечно же, в самом сердце книги сокрыт необычайный и причудливый образ, который связан с замыслом и воображением, который открывается только в самом конце, но, в сущности, составляет весь смысл романа. Я думаю, нужно быть очень упрямым в творческом плане, чтобы искренне пропускать через себя все, о чем пишешь, ибо в противном случае ты всего лишь заполняешь двухмерное пространство, где текст утрачивает роль связующего звена между самим собой и внешним миром. И если это положение вступает в противоречие с модернизмом, или постмодернизмом, или с чем-либо еще – ничего страшного. Любую категорию, стремящуюся накладывать ограничения, не стоит принимать во внимание. (Слова со значением скованности и сдержанности возникают на протяжении всего романа, а их антоним «свобода» содержит в себе дополнительный смысл, о существовании которого я догадалась лишь по завершении романа. Сначала мне хотелось убрать эти слова из книги, но впоследствии я передумала. Они там не просто так.)