Боги среди людей

Тедди поставил на поднос тарелку с печеньем и две кружки чая. И тарелка, и кружки, и поднос вскоре должны были отправиться в благотворительный магазин «Оксфам». «У тебя четыре подноса! Четыре!» – выговаривала ему Виола, как будто Тедди нес личную ответственность за капиталистическую алчность к чайным подносам. «Четыре подноса никому не нужны. Возьмешь с собой только один». Тедди выбрал самый старый, исцарапанный, затертый, который служил ему с незапамятных времен. Раньше он принадлежал безвестной старушке, которая жила и скончалась в сельском доме, где он поселился сразу после женитьбы. «Бестелесное создание», говорили о ней, как о дружелюбном призраке, у них в семье.

– Такое старье? – возмутилась Виола, брезгливо разглядывая поднос. – А где тот симпатичный бамбуковый, мой подарок?

– Этот мне дорог как память, – решительно сказал Тедди и понес чай в сад, где отдыхали грузчики.

Те откинули борт кузова и курили, наслаждаясь последним солнцем; чаю они обрадовались.

Медленно, как просыпающийся кот, Санни открыл глаза и спросил:

– А мне? В самый раз бы чего-нибудь хлебнуть.

Тедди подозревал, что такой эгоцентризм Санни унаследовал от родителей. И Виола, и Доминик всегда ставили свои желания на первое место. Доминик даже умер как эгоист. Их сына пришлось долго уламывать, чтобы он учился прочно стоять на ногах и осознавать свое место в этом мире, где существуют и другие люди, а не он один.

– Чайник на кухне, – сказал ему Тедди.

– Да неужели? – саркастически отозвался Санни.

– Оставь этот тон, – одернула Виола (твой же собственный тон, отметил Тедди).

Воинственно сложив руки, она гневно смотрела в окно на грузчиков.

– Нет, ты только посмотри: бездельники, распивают чай, да еще денег хотят.

Насколько помнил Тедди, даже при жизни Нэнси Виола терпеть не могла, когда другие наслаждались жизнью, словно от этого в мире что-то убывало, а не прибавлялось.

– Помнится мне, ты всю жизнь была на стороне рабочих, – мягко сказал Тедди. – Да и вообще, я им плачу из своего кармана. Они славные ребята; пускай минут десять передохнут и за мои деньги попьют чайку.

– Ладно, я возвращаюсь к нескончаемой разборке этого хлама. Ты хоть знаешь, сколько у тебя стекла? Я пока что насчитала восемь коньячных рюмок. С каких пор тебе требуется восемь коньячных рюмок? Будь уверен, на новом месте они тебе не понадобятся, – наседала она.

Ее слова прозвучали намеком на переселение в загробный мир, а не в социальный дом, хотя Тедди предполагал, что это примерно одно и то же.

– Вероятность того, что у тебя в новой квартире соберутся восемь человек и все одновременно потребуют коньяка, микроскопически мала, – не унималась Виола.

А что, подумал Тедди, можно будет организовать некое подобие суаре с дегустацией коньяка – на восемь персон, разумеется. И нащелкать фотографий, чтобы утереть нос Виоле.

– Ладно хоть собаки у тебя нет, а то и от нее пришлось бы избавиться, – сказала дочь.

– «Избавиться»?

– На новом месте животных держать нельзя. Пришлось бы ее отдать.

– Ты бы ее к себе взяла.

– Ну нет, это исключено: у меня же кошки.

Какого лешего они взялись обсуждать воображаемую, несуществующую собаку? – спросил себя Тедди.

– А что Тинкер сдох – оно и к лучшему, – продолжала Виола, порой чудовищно бессердечная.

Раньше Тедди об этом не задумывался, но сейчас понял, что Тинкер был его последней собакой. Наверное, раньше он предполагал, что заведет следующую, только не щенка (щенок отнимает слишком много сил), а взрослую собаку, либо от других владельцев, либо из приюта. Коротали бы вместе свои последние деньки. Тинкер умер три года назад. От рака. Ветеринара вызвали на дом, чтобы усыпить беднягу, не подвергая неизбежным мучениям. Хороший был пес, лисогон, все понимал. Когда ветеринар делал Тинкеру инъекцию, Тедди крепко обнимал своего любимца, глядя ему прямо в глаза, пока в них не угасла жизнь. То же самое Тедди когда-то сделал для человека. Для своего друга.

– А я любил Тинкера, дедушка Тед, – неожиданно вклинился Санни, в котором вдруг проснулся шестилетний сорванец. – Мне его не хватает.

– Знаю, знаю. Мне тоже. – Тедди погладил внука по плечу. – Налить тебе чайку, Санни?

– А мне? Или меня здесь уже не замечают? – фальшиво защебетала Виола, привычно изображая счастливое семейное единение. («Семья, у которой не функции, а сплошные дисфункции», – говорила Берти.)

– Еще как замечают, – ответил ей Тедди.

Этот дом в Йорке принадлежал им с шестидесятого года. После «Мышкиной Норки» была ферма в Эйсвике, где прошло раннее детство Виолы. Переезд из сельской местности в Йорк стал для Тедди ударом, но впоследствии на него обрушились куда более тяжелые удары, и он свыкся с Йорком, а потом даже прикипел к этому городу.