Боги среди людей

На другой день после ее возвращения домой Герти прислала открытку — репродукцию акварели с анютиными глазками: «Это виолы, мамины любимые цветы, — конечно, ты помнишь». Да нет, она забыла, но тем не менее назвала свою дочь Виолой. В знак преклонения, но не перед мамой, а перед Шекспиром. Как она, дочь, могла оказаться такой черствой? Если и помнила, то подспудно. А сколько всего со временем перезабудет ее собственная дочка? Нэнси вдруг ощутила пустоту. Если бы только мама сейчас была жива. Вот так же будет чувствовать себя и Виола, оставшись без матери. Думать об этом было невыносимо. На глаза навернулись горячие, горькие слезы. Смахнув их, она заставила себя собраться с духом.

Далее Герти писала:

Решила черкнуть тебе пару слов. Пока ты находилась «у меня», звонил Тедди: он тебя разыскивал. Я прикинулась дурочкой. Надеюсь, он ничего не заподозрил. Дорогая, ты не хочешь ему открыться? (Я не вмешиваюсь, просто спрашиваю.) С любовью, Г.

P. S. Что вы решили насчет буфета?

— Ты должна ему рассказать, — убеждала Милли, — непременно. Я тебя виртуозно прикрывала: мол, только что посадила ее на поезд, мы чудесно провели время на озерах и так далее, но рано или поздно Тедди все равно узнает.

Нэнси обратилась не к мужу, а к сестрам: время от времени они собирались в разном составе, чтобы поболтать о своем. На сестер она еще могла возложить этот груз, но на Тедди — нет. Он никогда не был простаком и, должно быть, что-то подозревал, но она не собиралась ему открываться, пока дело не дойдет до очевидного. В душе она всегда оставалась математиком и мыслила четкими категориями. Если худшее неизбежно, чем короче будут страдания мужа, тем лучше.

— Нужно ему рассказать, Нэнси.

— Расскажу, Милли, конечно, расскажу.

Пусть Нэнси не заезжала ни в Дорсет, ни в Озерный край, но без всякой натяжки можно было утверждать, что она провела некоторое время в Лондоне вместе с Беа. Правда, не на выставке и не на концерте, а в ее богемной съемной квартирке в Челси, где посидела на диване рядом с сестрой за стаканчиком виски. Бутылку захватила с собой примкнувшая к ним Урсула.

— Мне подумалось, нам пригодится что-нибудь покрепче чая, — объявила она.

— Я пью только джин, — сказала Беа.

После развода с мужем-хирургом она работала на Би-би-си и утверждала, что наслаждается одиночеством.

Запыхавшись, прибежала Милли.

— Не сразу нашла, — выговорила она, — извините.

— Виски, джин? — предложила Беа. — Или чаю?

— Я все люблю, но, наверное, выпью джина. Сильно не разбавляй. — Она косилась на Нэнси, но продолжала разговаривать с Беа. — Мне ведь лучше выпить, правда? Все плохо, да?

— Очень плохо, — дрогнувшим голосом произнесла Беа.

— Совсем плохо? — нарочито отчеканила Милли, то ли пытаясь взять себя в руки, то ли прикидываясь героиней пьесы или фильма, которая борется с эмоциями; на ум приходила Силия Джонсон в «Короткой встрече». Зов долга, нравственная установка поступать правильно.

Нэнси все это ценила, но внутренне бунтовала. Убежать, думала она, и забыть о долге. Скатиться кубарем по крутой узкой лестнице дома Беа на улицу, оттуда — по набережной, дальше и дальше, пока не убежишь от того ужаса, что гонится за тобой по пятам.

Когда Милли брала стакан с джином, рука у нее затряслась мелкой дрожью, а глаза предательски заблестели; Нэнси поняла, что сестра не разыгрывает спектакль.

— Как видишь, я здесь, — обратилась она к Милли. — Расспрашивай не кого-нибудь, а меня.

— Расспрашивать не хочу, — смешалась Милли. — Я не уверена, что вообще хочу знать.

Блеск в глазах вылился в слезу, которая сползла по щеке. Беа мягко подтолкнула сестру к креслу, а сама устроилась на ковре у ее ног.

— В целом это правда, — спокойно произнесла Нэнси. — Результаты подтвердились, и боюсь, все совсем плохо, как ты выразилась. К сожалению, хуже не бывает.

Милли с горечью всхлипнула, зажав рот ладонью, как будто попыталась сдержать рыдания, но не успела. Беа, прильнув к сестре, взяла ее за свободную руку, словно перед кораблекрушением.

— И ничем нельзя помочь? — спросила Урсула. — Ведь…

— Нет, — оборвала ее Нэнси; им всем хотелось на что-то надеяться, видеть какие-то возможности, но болезнь зашла слишком далеко. — Он сказал, что на более ранней стадии, вероятно, что-то и можно было бы сделать. Оперировать он отказывается, — продолжила она, жестом останавливая Беа, которая хотела было возразить. — Хирургическое вмешательство невозможно из-за локализации, из-за переплетения кровеносных сосудов.

— О боже! — вырвалось у Милли. Самая чувствительная из сестер, она побледнела.

— Значит, операции не будет. В лучшем случае операция меня убьет.

— Если смерть — это лучшее, что же тогда худшее?

Урсула задумалась. Милли выдавила «смерть» чуть слышно, будто само это слово звучало святотатством.