Боги войны в атаку не ходят

Покидая в смятении и унижении дом, у него едва-едва хватило выдержки и ума понять — виновных за его унижение тут нет. Эта мысль не принесла облегчения, но как единственное спасение от душевной отчаянной бездны, в которую ринулось всё его естество, он, словно икону, мысленно держал перед взором своим Ритино лицо. Именно при том выражении, что десяток минут назад излучало к нему глубокое сердечное сострадание… Он хотел уже сейчас, немедленно запечатлеть его для себя самым близким, единственно родным ликом, он с дикою жаждою рвался наконец-то сокрушить внутри себя громадную плотину, сдерживающую его накопленные и невостребованные чувства мужчины к женщине. И захлестнуть ими не мираж, не мысленное изваяние, а живую, телесную Риту.

Сколько времени он воссоздавал её в памяти, пытался соткать её такой, какой она должна была стать семь лет спустя! И вот он увидел её! Преображение того далёкого девичьего образа, с горем пополам вынесенного из прошлого, в облик сегодняшний, его не разочаровало: пусть на лице Риты никак не прибавилось красоты в его прежнем, юношеском понимании, он, уже напрочь избавленный от непомерных запросов, открыл в ней несомненную привлекательность другого рода — привлекательность хранительницы домашнего очага, привлекательность любящей матери, привлекательность надёжной женщины.

И теперь Фалолеев торопился напитать себя новым открытием, изо всех сил продлевал он воображаемое присутствие Риты, представлял её глаза — печальные, глубокие, в которых откровенно блестели хрустальные слезинки; без всякой фальши восторгался складками на её красивом лбу, даже не подозревая, что именно от его прихода эти складки прочертили смуглую женскую кожу. Он, в полную противоположность себе молодому, теперь умилялся её скруглённому носу и находил, что на поправившемся лице он и вовсе смотрится симпатично.

Фалолеев взмолил Бога, чтобы тот позволил и ему прорасти своей, пусть страшной внешне натурой в Ритином сердце.

Прорасти как прежде — самым дорогим человеком, единственным, ненаглядным, и тогда ничто не помешает соединиться им в обоюдном счастье!

От нахлынувших чувств он в конце концов впал в эйфорию, словно на голодный желудок залпом выпил водки, он уже не бодрил себя мечтами и предположениями, а пребывал в уверенности, что Ритина девичья любовь никуда не делась, что любовь эта выползет из своего тайного гнезда, наберётся сил и одним махом преодолеет пропасть в семь дурацких лет!

Когда Фалолеев ложился спать на раскладушку (однополчанин приютил его на кухне), эйфория улетучилась. Улетучилась сама по себе, поскольку не способна держать человека в сладостных объятиях вечно, улетучилась, потому что он увидел в зеркале своё пергаментное покорёженное лицо, потому что вдруг ясно представил страшную проблему — как ему устраиваться на работу, как добывать хлеб насущный?.. А ещё вспомнил, что на свете есть Ритин сын Егорка, и с какой стороны подбирать ключик к нему?

Он долго не засыпал, поскольку самые разные мысли вдруг повыскакивали откуда только можно и принялись жестоко терзать его. Они то сжимали его сердце безысходностью, ощущением провала всех его планов, то вдохновляли на решительную битву за своё счастье, то предрекали ему конец всего и вся, то наполняли радужными посулами и оптимизмом.

Он, раздираемый двумя крайностями бытия — надеждой и обречённостью, жизнерадостным светом и зловещей могилой, заплакал, утыкая израненное лицо в подушку. Он хрипел от рыданий громче, чем ему думалось, не отдавая себе отчёта, он по мценской привычке стучал худым кулаком в стену и из последних сил бодрил себя — он сделает всё, чтобы его сердце обрело возле Риты долгожданный приют.

Глава 21

Следующим вечером, вводя в немалое изумление жильцов Ритиного подъезда, Фалолеев толкался у заветной двери с букетом увядающих чайных роз. Рита, сама того не подозревая, заставила его прилично подождать: после работы она заехала к матери за Егоркой, а потом обошла парочку продуктовых магазинов. На предпоследний этаж она поднималась усталая, с тяжёлой сумкой. Егорка, одетый в синюю клетчатую рубашку и просторные хлопчатобумажные шортики, ступеньки преодолевал с задором и бодростью — упирался в коленки крохотными ладошками и этим помогал себе распрямляться.

Мальчонка даже не оглядывался на мать, потому как хотел без передыху добежать до двери, стукнуть по ней кулачком и радостно закричать: «Мама, я первый!» Так непременно и случилось бы, потому что Егорка оставил Риту далеко позади. Он выскочил на лестничную площадку и уже замахнулся ручонкой, чтобы лупануть по гулкому железу, как вдруг обнаружил перед собой высокую мужскую фигуру.