Боги выбирают сильных

Он бы гордился мной! Он и Астрея — те двое, которые своей энергией и верой сотворили Божественный мир.

Сейчас заветный эдикт будет подписан, и я выйду из этого зала правительницей нашей державы, то есть всего Божественного мира.

Я сознавала это, и ощущения высшего счастья переполняли меня.

Конечно, моя власть не будет абсолютной, ибо у нас не варварское королевство, а мир цивилизации, у нас суровые законы, у нас другие ветви, берущие начало в Божественном праве и призванные ограничить власть первого министра. Но это тоже радует меня: моих врагов великий легион, они влиятельны, упрямы и упорны, а значит, предстоит борьба, схватка с людьми, с их глупостью, пороками и предрассудками — эта суровая борьба не даст мне расслабиться, я одолею всех и все, ведь я — Юстина.

А когда я проиграю более удачливым, наша держава уже будет другой, не такой, как сейчас. Она станет сильнее. Она будет властвовать над миром, и никакая ересь не возникнет в ней, ибо никому больше не придет в голову сомневаться в разумности, справедливости и вечности Божественного порядка; ересь, подобная маркианской, возникает тогда и только тогда, когда государство болеет. Я добьюсь, чтобы эта ересь оказалась последней и умерла, как умерли ее создатели Ульпины.

И риши будут мной довольны: «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!».

И будет миг, когда оставлю я Божественный мир, и мне воздвигнут памятник, напишут мое имя и будут говорить: «Tanto nomini nullum par elogium!» [117].

Но если честно, я раньше думала, что ощущения высшего счастья переполняющие, как было сказано, меня — это нечто иное, не то, что я чувствовала в те мгновения.

— Ваше Величество…

Божественный Виктор вспомнил обо мне, и снова на его устах проявилась благородная отеческая улыбка.

— Простите старика, прекрасная София, я задумался. Когда вы сможете представить мне список новых министров?

Я опустила взгляд. О каких министрах он говорит?

— Хорошо, хорошо, не буду вас торопить. Понимаю, нынче особый случай, вам требуется время. Я слышал, вы собираетесь открыть дорогу молодым. Это разумно. Но не забывайте и о тех, кто умудрен богатым опытом. Вы жаждете реформ, и я с вами согласен: нам нужны реформы.

Нам также нужен мир. Я желаю, чтобы при вашем правлении мои подданные жили в мире. Ценой реформ не может быть вражда. Меня, не скрою, огорчили тревожные события последних дней. Поверьте мне, София, добиться блага путем общего согласия тысячу крат труднее, чем путем вражды, — но благо, обретенное враждою, обманчиво, недолговечно. Обращать врагов в друзей, противников — в союзников, сторонних наблюдателей — в приверженцев… это неимоверно трудная, однако и достойная стратегия! Ищите компромисс, не отвергайте несогласные таланты, а их используйте для блага государства. В этом рассчитывайте на мою поддержку. Не хочу оказывать на вас давление, но, полагаю, вы поступили бы разумно, если бы ввели в правительство сенатора Марцеллина. Он сложный человек, я это вижу. Вас это не должно отталкивать. Ищите сложные пути, они самые надежные для государства. Вам будет нелегко, с вашим характером и темпераментом… но вы сумеете, я в людях редко ошибаюсь!

Я слышала его слова точно во сне. Я их не понимала. И думала я о другом. Как только он умолк, я молвила:

— Божественный, я пришла просить вас…

— О, молодость!.. Разумеется, я немедля подпишу эдикт о вашем назначении.

Он повернулся, чтобы направиться к столику у трона, где уже ждал его руки золотой пергамент.

Дальнейшее случилось точно в странном сне… Только во сне бы я посмела прикоснуться к Повелителю и удержать его руку…

— Божественный, я пришла просить вас не подписывать этот эдикт.

То говорила не я. За меня говорила другая женщина, овладевшая мной в тот момент. Она, другая женщина, не побеждала в страшной схватке за земную власть — она в последний раз во мне взыграла три месяца тому назад, когда я познавала неземное счастье вместе с Марсом… И эта женщина напоминала мне, что я хочу его ребенка, что я люблю моего Марса… и что я прежде женщина, а потом политик. Я ради власти согласилась отдаться гнусному Корнелию — она же не была согласна. У нее мой дядя вызывал отвращение, а образ обнаженных тел, Корнелия и моего, сплетенных страстью, не умещался у нее в сознании… Она не могла.

Она знала, чем придется заплатить мне за Малый Квиринал, и она меня не пускала. Конечно, я могла выбрать третий путь и просто обмануть дядю. Я никогда еще не нарушала священной клятвы кровью Фортуната — но в этом случае могла нарушить, морально я была готова. И поделом Корнелию, какой он Фортунат?!

Я этого не сделала: та женщина не позволяла мне нарушить княжескую клятву. Она заставила меня сказать фатальные слова:

— Божественный, я пришла просить вас не подписывать этот эдикт.