Богобоязненный

Как ни печально, но что правда, то правда: Коб всегда считал жену дурой. (Ей никогда не удавалось читать его мысли, и теперь она не может прочесть, прямо как Элизабет, ни строчки из того, что он напишет, — стоит ли щадить ее чувства? Или свои?) В молодости у жены были красивые серые глаза, изящная фигура и упругие круглые розовые щеки которые новоиспеченный муж облизывал и покусывал, иногда довольно сильно, но не так сильно, как ему хотелось. Нет-нет, Коб женился вовсе не ради приданого. Однако вскоре понял, что жена ума ограниченного, косного и интересуется исключительно женскими сплетнями и нарядами да ценами на птицу и капусту. Вопросы, несомненно, важные, но точно не из тех, ради которых мы приходим в этот мир. В итоге через год после свадьбы Коб перестал ее слушать и следующие полвека с лишком пропускал ее слова мимо ушей. По крайней мере, не принимал их всерьез.

Подобных браков немало. Хотя теперь, когда ничего не поправить, Коб пришел к заключению, что зря он столько читал, зря витал, да еще и гордился этим, мыслями незнамо где, — он ошибался, права оказалась жена.

Дерьмо! Вот как это называется!

Он был не из тех, кто бранится. Но иного слова для бесконечной кутерьмы в голове подобрать не мог. Он физически ощущал это медленное движение, схожее с головокружением. Откуда все это бралось — незнакомые слова, которые он бормотал, истории, в которых не разбирался, рассуждения, жертвой которых себя ощущал, вместо того чтобы ими управлять, как не из бесполезных книжек, которыми когда-то упивался? Оттуда же наверняка явились и привидения, эти детишки, которые появлялись в его собственном доме и исчезали из него, когда им заблагорассудится?

Мало им его дневных терзаний, так они теперь стали являться по ночам, и, хотя ни разу не показывались ему во сне, он знал, что они рядом. Видеть их он должен был только наяву — так они решили.

Рахела, ты была права! — хотелось выкрикнуть ему так, чтобы жена услышала. (Ну вот, вспомнил имя — уверен был, что вспомнит.) Вместо того чтобы книжки читать, проводил бы лучше вечера в ближайшей таверне, болтая о том о сем, и сквернословил со всякими придурками. Рахеле бы это тоже не понравилось, зато ему, возможно, было бы теперь гораздо покойнее.

Той же ночью Кобу снилось, что он оказался посреди голой слякотной равнины, простиравшейся далеко, насколько способен видеть глаз, во все стороны света. Ее поверхность была невесть зачем утыкана, как придется, кухонными столами, совершенно пустыми. Уже стемнело. Неровный свет исходил только от лампад на столах. За каждым из столов сидел мужчина — похоже, он вписывал имена в свитки или изучал уже внесенные туда имена. Вокруг него толпились люди, сотни, даже тысячи людей. Они беспрестанно двигались, торопливо переходя от стола к столу, толкались, пихались, оглядывались, в тревоге сбивались в кучки, плакали и умоляюще простирали руки к писарям, после чего снова бросались к очередному столу, следующей лампаде, и так дальше, от одной светящейся точки к другой.

Все это происходило под открытым небом — ни крыши над головой, ни изгороди, ни доски, чтобы укрыться. Нигде ничего.

Все эти люди до одного — христоверы. Коб это знал, знал он также, что им велено отыскать свои имена и имена своих детей в одном из свитков, находящихся у писцов. Им казалось, что, как только они выполнят, что им было велено, как только отыщут нужный стол и писца, у которого свиток с их именами, — их тут же признают, восстановят в правах и отправят в безопасное место. Но Коб знал, что это не так. Все это фарс. На самом деле писцы не выискивали в свитках ничьих имен и не вносили туда имена, которые что есть мочи выкрикивали люди. Ничто не могло ни в малой мере изменить судьбу этих людей. Ничто и никогда. Надеяться было не на что.

Коб знал, что где-то в толпе находились и «его» дети, он может найти их на огромном поле. А может и не найти. Но ничего не изменишь: их ожидает та же участь, что и всех.