Богомол Георгий. Генезис

Курносый делал вид, что ему все нипочем. Он крепок. Словно третий брат Юлия и паровоза. Незаметно привстав, он потянул свою спутницу за локоть кверху:

– Сплошало, Дора?

– Я бу-ба-ка, бка-ка боюся… – Послабевшим горлом, с клекотом усталого издыхающего орла призналась та, сама не зная, что сказала. И уже членораздельней: – Я к шепоткам привыкла. А тут… Наш Юлий точно с неба ахнул. Кишки застыли. Жилы ломит. И голова гудит.

Вплелась и соблазнительная дама:

– Я вся немею.

– Провались ты. Немеет всё она!.. – Хоть тихо, но всем слышно не одобрила хроническое онемение соседки Айседора с бантом. И плюнула под ноги уже и ей. Не только мужу.

Курносый не вникал в разлад. Он предавался сладострастью:

– Йуу-лий. – Губы трубочкой сложились сами. И важно палец – вверх!

Шелест рукоплесканий и всплеск букв на экране: «Юлий! Юлий! Супер-Юлий!»

И заученно. Поставленно. Доверенными и проверенными губами Баритон Госэкрана:

– ЮЮЮ-ЛИЙ!

И тишина. Суперканцлер против славословий. Любовь не в криках. Она в глазах. В глаза течет из сердца. А сердце любит тишину. Такое вот кольцо любви и упований.

Юлий веточкой липы махнул паровозу, открывая светлый путь. Паровоз благодарно свистнул. Нежно. Без запала. И погудел, играючи, рожком.

Тронулся и встал. Туннель впереди был слишком низок.

Но дайте срок!

– Он полетит! – Стал величественно пророчествовать Курносый. – Над этими холмами. За тополями. Во-он туда.

…

Кудлатый режиссер трансляции, фривольно и развинчено виляя задом, прошел по студии, приблизился к экрану. Впился. Хмыкнул.

– Дай-ка мне этот нос счастья на три четверти!

И тут же на экран был брошен из толпы сияющий круглый нос. Шарики ноздрей катились к паровозу.

Сзади Курносого незаметно толкали ассистенты режиссера.

Он наплывал, задыхался и хихикал от щекотки сердца.

Над «Гордепо №1» заметалось не столь громкое, как у Юлия, но раскатистое слово диктора:

– Чугунный Воин – Властелин пространств!

Праздничная толпа вздохнула опьяненно.

Курносый задыхался от восторга. Его все еще толкали и тащили. А он тащил за руку свою Айседору Иголкину (по мужу). Она ему была, как видно, дорога. Или тягучая судорога сцепила их влажные кисти.

Бант Доры повис ненужной тряпкой, покалеченный случайными плечами, локтями, кистями, хлопающими и по банту, и по лицу. Не до гламурностей, когда такое счастье.

Она, так и не совладавши с горлом, пищала лилипуточкой:

– Воин! Воин!

И разгоралась лицом, ощущая в глубине скоромного тела чувственные позывы. Будто тащили ее не в толпе умильных горожан – к свету, а по лесу. На совокупление с огромным и могучим воином. Пусть не чугунным. Но с большим надменным носом.

Соблазнительная дама сама по себе вошла в негромкий экстаз, заладила, точно икая на распевке:

– А-ааа! А-ааа! А-Ах…

Люди растеряны. Счастливо улыбаются. Слившись в едином крике, немеют. Близки к поллюциям. Им мил уют укромного житья. Их трогательная защищенность.

Не до гнилого балагурства этому народу. Он предан целиком.

А преданность рождается тогда, когда не предают. А Юлий не предаст. И не продаст. Им кажется сейчас – толпой. Они в едином вздохе с кружащейся большою головой, готовы в это верить. Верят.

Но знают и другое. Поодиночке. После. Иногда.

…

Из группы нарядных дам одна (не ниже категории «В») выделялась особенно. С рыжими волосами, в лиловом, наглухо закрывавшем тело, атласном с серой отделкой платье, гладко облегавшем прелестную фигуру. Платье подчеркивало изумительные изгибы. Выпускало на волю обнаженную высокую шею. От шеи кверху, под шляпу завивались медные волосы.

Великолепная женщина пребывала в полной силе прельщения. Держалась скромно, но умело, неуловимо выделяя позой то одну часть тела, то другую, губами выдувая сквозь улыбку невинные майские ароматы. Они текли, опровергая август.

Она была желанна.

Стоявший рядом с ней худой мужчина с желтым боткинским лицом (возможно иноземец), ликуя, незаметно для себя, но явственно для всех, все тянул и тянул к ней шею. Обоняя уже открыто. Дергая крыльями носа. Всасывая душистые струи.

Его примеру невольно следовали юные и пожилые.

Закат еще горел, стекая вправо. Зарево городских оранжевых фонарей поднималось все выше. И таяло. Теплели красным, желтым и зеленым переброшенные от помоста к туннелю гирлянды цветных лампочек. Черный небосклон, искря звездами, надвинулся, приник, прижал к земле все это разноцветье.

Женщина в лиловом поежилась вдруг, словно бы от холодка. Хоть ночь несла тепло. Могло похолодать к утру. Когда с полей, пройдя меж стен домов, потечет сырость вглубь городского сонного покоя. Но до утра еще так далеко.

К прелестной даме уверенно подошел облитый с ног до головы черной униформой офицер. Знаки различия красного металла едва видимые в полутьме присохли к форме стальными червяками. Он не прилагал к тому никаких усилий, но ему безропотно уступали дорогу.

Гвардеец, не обронив ни слова, твердо взял лиловую женщину за руку и потянул из толпы.

Окружающих охватил трепет и молчаливое смятение. Кто-то не то пискнул, не то свистнул в нос. Кто-то подавился словами и булькнул горлом, кто-то отшатнулся, а кто-то и вовсе отшагнул подальше.