Богу

Время было к вечерне. Огнями заката
Догорали поля. По дороге небес
Табуны облаков — золотые телята
Промелькнули домой за коричневый лес.

Тихо ныл коростель; а во ржи перепелка

Отвечала ему. Задремали цветы.
Серебрилась роса. Из туманного шелка
В молодых камышах холодели пруды.

Плыл сиреневый звон. Аромат на поляне,

Тяжелея, дрожал. Возвращались стада.
Торопливо, без слов проходили крестьяне.
Где-то плакал ребенок. Блеснула звезда.

Кто-то песней смеялся. Позвали кого-то.

Шла слепая старуха в избушку свою.
И покой, и отрада. И грусть, и забота. —
Это было в России… Быть может, — в Раю.

«Вербочки — нежнее детских щек…»

Вербочки — нежнее детских щек;
Светлые росинки на цветах…
Господи, Ты все-таки далек!
Господи, какой же я монах!

Вербочки — как девичьи глаза;

Тихая улыбка на губах…
Господи, зачем мне небеса!
Господи, какой же я монах!

Вербочки — как радость на земле;

Солнышко играет на крестах.
Господи, скорей приди ко мне!
Господи, какой же я монах!

«Птицы черными крыльями хлопали…»

Птицы черными крыльями хлопали,
Серый дождь упадал на поля,
И озябли безмолвные тополи,
И озябла старушка-земля.

Я рыдал о заброшенных хижинах,

Я молился и верил опять,
И хотелось утешить обиженных
И весь мир на груди приласкать.

В сердце вспыхнула чистая лилия,

Радость Вечности мудро постиг;
Но, смеясь над порывом бессилия,
Мне шепнул Сатана: «Еретик»…

«В полях изгнания горит моя звезда…»

В полях изгнания горит моя звезда;
Летят мгновения в капризно-жутком танце,
И мчатся черные большие поезда
Меж светлых призраков почти ненужных станций.

Кому поведаю тоску моей тоски?

Когда все кончится? Конца не видно прозе!..
Хохочут злобные кошмарные свистки,
Вагоны — кладбища; а кто на паровозе?

Держу бессмысленно навязанный билет:

Какая станция? увы, названье стёрто…
Молиться Господу? Его как будто нет…
Куда торопимся? не все ль равно: хоть к черту!

Вся жизнь — изгнание… Мелькают фонари…

Устал от грохота, от призраков, от свиста;
Не видно месяца, не будет и зари, —
И Смерть курносая торчит за машиниста…

«Колода старых карт, знакомая до муки…»

Колода старых карт, знакомая до муки:
По ним я ворожил в плену больных минут;
Держали часто их твои родные руки, —
Давно ты умерла, они еще живут.

Вот черный мрачный туз, суливший мне потерю,

А вот девятка пик, с оторванным углом;
От Бога я ушел, но в них, как прежде, верю
В цепях своей тоски, в печали по былом.

Как свято я храню заветную колоду!

Она еще жива, а ты — давно в гробу…
Предскажет, может быть, последнюю свободу
Узор старинных карт усталому рабу.

«Тоскует колокол. Печален талый снег…»