Бои местного значения

— Давай так, кореш. Нам с тобой или жить недолго осталось, или, наоборот, кое-какие дела еще предстоят. Поэтому коротенько — когда начал, где сидел, какие планы на будущее имеешь и чем со мной рассчитаешься?

— Опять ты мне опера напоминаешь, — вздохнул вор. — Счас я проверю, тогда и базарить будем.

Он крутнул ручку на дверце, опускающую стекло, высунул в щель ствол «нагана» и выстрелил в ближайшее дерево. В кабине запахло порохом, от соснового ствола полетели щепки.

— Пожалуй, да. Пушка в порядке, и маслята не гнилые. Легавые такого б не дали. Согласен, верю окончательно.

А что тебе сказать? Всю жизнь, считай, ворую, с самого семнадцатого года. Отец с германской не вернулся, мать как с Самары к сестре в Ростов уехала, так я ее больше не видел. Ходок у меня бессчетно, последний раз на Беломорканале «перековывался». Сейчас залетел — ребята серебро с завода выносили, на ложки переливали, царские пробы ставили, а я их в Москве в Торгсин загонял.

Нормально получалось, два года горя не знали, пока хмырь какой-то не допер, что царское серебро — 76-й вроде бы пробы, а наше — «четыре девятки после нуля». Я сам не понимаю, что это значит, а легавые схватили. Парней посадили сразу, а меня взяли на той неделе, когда за товаром приехал.

И сразу — 58-я! Что ты — хищение соцсобственности в крупных размерах, да с оборонного завода…

— Добавь еще — с целью подрыва боеготовности страны и дезорганизации валютно-финансовой системы. Тут, брат, вышак чистый. По закону 7–8 (закон от 7 августа 1934 года), да еще можно применить указ от 1 декабря того же 34-го, а это уже суд без участия сторон, без права обжалования, в исполнение приговор приводится немедленно…

— Ну, ты законник, бля. Не слишком ли круто? Я на червонец рассчитывал…

— Можешь и дальше рассчитывать. Как раз до первого милицейского поста. И не забудь прибавить сегодняшнее — это еще три пункта 58-й, один из которых — групповой терроризм против представителей власти, а второй — соучастие агенту иностранных разведок… Это мне то есть, раз я в Финляндии успел побывать.

— Ну а третий какой? — со странным любопытством спросил вор.

— А любой выберешь — не ошибешься. Какой следователю больше понравится. Можно — шпионаж, можно — недоносительство, можно — антисоветская агитация. Они отчего-то по три пункта вменять предпочитают…

— Наверное, в церковно-приходской хорошо учились, — догадался вор. — Ну, что Бог троицу любит.

— И это возможно. Ты у них здесь «на пианино поиграть»[22] успел?

— Нет. Раньше играл, в Сегеже, когда на канал привезли…

— Твое счастье. Если до Москвы не поймают, глядишь, обойдется. Хаза надежная есть, ксиву выправят?

— Тебе зачем? Тоже надо? — насторожился вор.

— Мне от тебя ничего не надо, — сплюнул под ноги Власьев. — А вообще, по закону-то, тебе теперь у меня в долгу ходить и ходить… Если ты вправду вор, а не сявка подзаборная…

— Нет, да чего, Пантелей, я ж не отказываюсь. Просто это, опасаюсь, сам не знаю чего, а вот…

— Как раз чего теперь опасаться — куда как понятно. Ты, главное, не ошибись. Нам бы до Москвы добраться, а там поговорим по делу. Разок-то ты мне уж точно поможешь. Или нет?

— Да что ты, Пантелей, да какие вопросы? В Москве у меня корешей — море! Всем обществом поможем. Да когда я расскажу, с кем судьба свела…

Власьев уже понял, что его судьба свела с не слишком серьезным и авторитетным «деловым». Хотя кто его знает, не лепит ли и его случайный спутник горбатого так же, как и он сам сейчас? Нестыковка выходит по поведению и психологии.

Но сейчас главное — доехать до Москвы. Там посмотрим.

И он замолчал, не обращая больше внимания на соседа — пусть, если хочет, думает о случившемся, а надо будет, сам и заговорит.

Власьеву же, привыкшему за семнадцать проведенных почти что в лесном скиту лет, опять нужно было порефлексировать.

Недавно пережитый страх, вернее — отчаяние, который он испытал в кольчугинской КПЗ, был куда сильнее, чем в камере кронштадтской гауптвахты. Там — молодость, боевой азарт, вера в Белое Дело, готовность претерпеть «за веру, царя и отечество».

А на этот раз — прежде всего ощущение бессмысленности происшедшего. Жил, мол, жил, хорошо там или не очень, но все же. И вдруг поддался на старости лет неизвестно какой идее, пошел на поводу у обиженного властью приятеля (из них же!), и что теперь?

Вся оставшаяся жизнь сжалась вдруг до недели, двух, ну пусть месяца, провести которые предстоит в мерзких, вонючих камерах, в общении с нечеловечески жестокими следователями, и закончится все… Чем?

Он не знал, как сейчас принято у большевиков — в лоб стреляют приговоренным или в затылок.

И вдруг — возвращение Шестакова. Совсем как тогда. Одного его незаметного движения руки было достаточно, чтобы поверить — старый друг не выдаст, сделает все, чтобы спастись самому и спасти его, старлейта Власьева.

Но. Если в тот раз, в двадцать первом году, Шестаков рискнул бескорыстно, по старому, несоветскому правилу «сам погибай, а товарища выручай», то теперь что?

Теперь нужно не допустить подобных промахов впредь.