Бои местного значения

Я не знал, что ей ответить. Люблю ли я стихи? Я не задумывался об этом. Мне нравились стихи Лермонтова за их мятежный дух. Я преклонялся перед мужеством поэта, написавшего «Смерть поэта», «Демона», «Мцыри» и много других прекрасных стихов; зачитывался «Героем нашего времени» и даже, как всякий юноша, втайне подражал разочарованному Печорину, когда учитель Павел Александрович, бывало, рассказывал о нем на уроках. Некоторые стихи Лермонтова я учил наизусть и однажды удивил моего доброго учителя строками, которых он не задавал на дом:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

Екатерина Андреевна слушала меня внимательно. Ей, наверное, доставляла удовольствие моя откровенная исповедь. Я ведь был для нее очень юным человеком, Прочитав стихи Лермонтова, я перешел к пушкинским:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!

Это четверостишие я часто повторял про себя и все время думал о высоком, кристальной чистоты чувстве, заложенном в этих словах, о страстности призыва.

Потом вспомнил Есенина:

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».

— Есенин наш земляк, — сказала тихо Екатерина Андреевна и задумалась. — «Несказанное, синее, нежное…»

— Продолжайте, — попросил я.

— Не помню дальше. А эти три слова никогда не забуду. Тогда я была «в ударе нежных чувств».

Я поймал себя на мысли, что, пожалуй, слишком увлекся и не обошелся без восторженных эмоций, что все мои рассуждения похожи на старания ученика, отвечающего домашнее задание. Учительница прислушивалась ко мне, как на уроке, и, кажется, была довольна учеником. Я ждал оценку, которую она мне поставит, а она задала дополнительный вопрос:

— А Тютчева вы читали?

Она смотрела на меня в упор, ожидая ответа. Я что-то читал, что-то слышал, но сразу ничего не мог вспомнить, кроме:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

— Знаете, Толстой сказал, что без Тютчева жить нельзя, — заметила учительница. Я уловил, что сказала она об этом с неподдельной грустью и смотрела в открытое окно на улицу, но, наверное, ничего за окном в темноте не видела.

— Жить нельзя?

— Да, да…

— Нет, я об этом не знал.

Меня очень заинтересовали эти слова Толстого. Я о них никогда не слышал и честно в этом признался.

— Екатерина Андреевна, — осмелел я, — расскажите мне хоть немного о Тютчеве.

Она подумала о чем-то, сказала тихо:

— У Тютчева я нахожу то, что ищу для души — сокровенные мысли, то, чего сама не могу найти и высказать.

О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его — лови скорей!..

Мне передавалось через эти стихи ее душевное одиночество, сожаление по тому, что так быстро, как мгновение, проходит. Хотелось, чтобы этот вечер продолжался как можно дольше. Мои мысли носились где-то вокруг того, о чем говорила Екатерина Андреевна, и вокруг нее самой. Мне просто хотелось смотреть на нее, слушать, быть с нею рядом. Я впервые почувствовал, как мало я знаю. Зачем-то мысленно искал оправдание этому. Копался в самом себе. И сразу же, как только дошел до окончания школы, из мира, без которого «жить нельзя», размышления привели меня на войну.

— Расскажите мне лучше о себе, — прервала мои раздумья учительница.

А что я мог рассказать о себе? В 1941 году окончил школу, поступил в военное училище. Был под Москвой, на Северо-Западном, а теперь идем на Зушу и дальше, на Орел.

— Вам всего девятнадцать? — удивилась учительница.

— Двадцатый…

— Все равно молоды для командира роты. А мне вот уже тридцатый, — вздохнув, сказала она. — Так все проходит.

— Командир роты в госпитале. Я — заместитель. И назначили меня заместителем совсем недавно.

— Будете командиром роты. Очень скоро.

Мне хотелось спросить ее о многом, но я не решался. Я не мог до конца освободиться от мысли, что я ученик, а она учительница.

— Я вас совсем заговорила. Вам завтра рано вставать.

Она поднялась и ушла в свою комнату. Оттуда я услышал:

— Спокойной ночи.

Я еще долго не мог уснуть, размышляя над словами Толстого о Тютчеве. Тютчевское ощущение природы, его проникновение в глубины человеческой души, из чего, по словам моей собеседницы, складывалась его лирика, до меня не совсем доходило. Я никак не мог все это связать со своими думами. Из головы не выходили другие, случайно услышанные недавно стихи, которые как набатный колокол звали на смертный бой: