Бояре висячие

А тут на тебе, собрался с Великим посольством по странам европейским путешествовать. Добро бы с царским поездом, как государю положено. Да нет, потаенно, чтобы за десятника Михайлова все принимали. Мол, десятнику вольготнее и смотреть, и куда охота придет сходить, а там чему и поучиться. Мол, великие послы пусть свое дело делают, а ему бы хоть исподтишка, хоть глазочком одним поглядеть, пообвыкнуться к европейскому обиходу. Чего сам не увидишь, тому никто не научит.

Князь-кесарь и ногами топал:

«О державе своей, государь, не думаешь! Страха за нее не ведаешь!» Смехом зашелся: «А ты, Федор Юрьевич, на что? Зря тебя «величеством» титуловать заставляю? Правь, князь-кесарь, государством нашим, за всем доглядывай, а в случае чего известишь. Не бог весть в какой дальний край еду — оно и воротиться не много времени займет».

На своем настоял — такому до ума не достучишься. Уехал. Так радовался, как дитя малое. Путевые заметки, для утехи своей, писать собрался. Дописал ли?

Стрельцы за Софью Алексеевну выступили. Братец загубленной боярыни Федосьи Морозовой вместе с Циклером Иваном заговор устроили. Мало-мало, и некуда было бы путешественнику-то возвращаться — ни отчего престола, ни царского венца. Детки государя Алексея Михайловича — из них никто шутить не любил.

Петр Алексеевич до Москвы успел добраться — кровь так рекой и хлынула. Царевну Софью под клобук. А тут на пороге война со шведами. Тоже придумал — столицу новую на болотах чужих да гнилых ставить, к Европе поближе. Дел невпроворот, ан другая дурь на поверку вышла. Рассказать — кто поверит!

Из всего, что видел, чему удивился, больше всего сердцем прикипел — и надо же! — к собранию такого дохтура, который мертвое человеческое естество сохранять научился: что нутренности, что плод человеческий неродившийся, что жилы, по которым кровь до самых пальцев доходит. Из того сохраненного естества научился картинки целые складывать.

Так вот, государь Петр Алексеевич удумал, чтобы все его собрание купить. За любые деньги! Уж на что прижимист да крут, а тут мошну сам развязал: бери, дохтур, сколько хошь, только отдай.

Дохтур не отдал, а государь на своем стал, дипломатам строго-настрого приказал, чтобы случай искали, чтобы в какие, не дай бог, чужие руки богатство не перешло.

Каким тут словом, кроме дури, дело такое окрестишь!

…Двадцать лет прошло — ничего не забыл. В 1716 году снова в заморские страны собрался. Спасибо, старика пожалел — других охотников державой без царя править пруд пруди.

Разве что сам походный журнал тем разом писать не взялся. Денщикам доверился. Прятаться за чужими именами не стал, поехал чин чином — одной свиты обоз на две версты растянулся. Каждому лестно, каждому государю на глаза попасться лишний раз охота. А ему снова горя мало. В Данциге вроде дела государственные делать надо, племянницу царевну Екатерину Алексеевну с герцогом Мекленбургским обвенчать, с курфюрстом Саксонским — королем польским — потолковать. Куда он и в арсенал, и на мельницу — велика больно, и бои кулачные смотреть, и в тюрьму городскую, и в школы — как мальцов учат. А под конец в костел Девы Марии Мариацкий заглянул — тут оно и началось. Картина государю притянулась. Никогда картинами не интересовался, разве что снасти корабельные да вилы морские разглядывал. Перед алтарем стал, как врытый: контрибуции с города не возьму, пусть картину отдают. «Страшный суд» называется. Племянник отписал: смятение среди придворных пошло. Контрибуция с Данцига — как-никак руку шведов держали — огромная. Только государь и слышать не хочет: все прощу, от себя льгот добавлю, а алтарь чтоб моим стал, чтоб сей же час, чтоб без промедления.

Горожанам бы порадоваться: мало ли у них картин. На своем уперлись, назначай, государь, контрибуцию, а картину не трожь. Нет такой цены, чтоб уступили. Стоять ей в нашем соборе до скончания века. Мы отдадим, дети наши нам не простят. Уж не обессудь, твое императорское величество.

Оно и в третий раз выходит — дурь. А впрочем, время рассудит. Ему, времени-то, виднее. Шел 1717 год…»

Цари Иоанн Алексеевич и Петр Алексеевич. Гравюра. Конец XVII в.

Престарелому и тяжело болевшему князю-кесарю оставалось только удивляться: весной в петербургской гавани пришвартовались корабли из Амстердама с непривычным грузом. Опись перечисляла свыше двух тысяч препаратов по анатомии и эмбриологии, тысячу сто семьдесят девять «законсервированных» мелких животных, двести пятьдесят девять чучел птиц, ящики со множеством морских животных, раковин, бабочек и огромный гербарий. Груз с великим бережением был доставлен в только что специально обновленные Кикины палаты на набережной Невы.

Так закончилась затянувшаяся на двадцать лет история приобретения знаменитого музея голландского врача Фредерика Рюйша и было положено основание первому русскому музею — Кунсткамере.