Боярич

— Ки-кирилл… Что происходит?

— О, но ты же сама все слышала. — Я пожал плечами, не сводя взгляда с нервно облизывающего губы Вышневецкого. — Война родов. Поводом к которой стала смерть Ирины Михайловны.

Очередной щелчок выстрела раздался в помещении, и завывший Роман рухнул на колени. А вот нечего было дергаться. Поморщившись, я заключил Вышневецкого в кокон, заглушивший его рыдания…

— П-поводом? — стараясь не смотреть на корчащегося «рыцаря», под которым быстро, очень быстро расплывалось красное пятно, проговорила Лина.

— Ну да… Думаешь, если бы она была причиной, этот… стал бы тебя похищать? Да еще так грубо… Ну и давай не будем забывать, что именно сей господин за несколько часов до смерти Ирины Михайловны пытался похоронить меня заживо. Я хоть и не видел ни черта, но можешь поверить, голоса, сказавшего «грузите его», перед тем как меня вырубили и бросили в мусорный бак, не забуду никогда.

Услышав эту цитату, Лина дернулась, как от удара.

— Сними с него «заглушку», — помолчав, тихо попросила она.

— Зачем? Хочешь насладиться его криками? — фыркнул я.

— Кирилл. Пожалуйста. Сними с него заглушку, — медленно, с расстановкой проговорила Лина. Хм. Губы белые, сама трясется, а туда же… Громова, итить. Ладно.

Комнату вновь наполняет вой Вышневецкого, но уже вроде бы потише…

— Рома… а зачем я вам? — Честно, я впервые вижу такой фанатичный огонь в чьих-то глазах…

— Казнили бы, показательно! — скрипя зубами, выплюнул Роман. Вот спасибо, дорогой, вот потрафил! И плевать, что он, кажется, уже не понимает, кому и что говорит… — На страх и в назидание… чтобы все… зна… ли… арргх!

Очевидно, этот выброс ненависти окончательно истощил силы сложившегося пополам урода. Взгляд его замутился, и Вышневецкий вновь застонал от боли в паху… Хм. Неужто у меня действительно рука дрогнула? Что-то больно долго он трепыхается… Вроде бы должен был под корень ему там все разворотить. Хм…

— А… — ошеломленно протянула Лина, переводя на меня взгляд, а Роман вдруг рухнул набок и что-то заговорил, быстро и сбивчиво. Будто в бреду…

Я прислушался и… не теряя времени, включил запись на браслете. А он все бормотал…

— Твою…

— Что? — не поняла Лина, когда я начал наворачивать круги вокруг корчащегося на бетоне Вышневецкого… Охренеть можно.

— Ничего, Лина. Ничего, — покачал я головой. Роман умолк, закатил глаза, и… меня в четвертый раз за этот день пробрало холодом чужой смерти. Жаль. Я, грешным делом, чуть не начал надеяться, что он еще чуть-чуть поживет… Уж больно интересные вещи говорил пан Вышневецкий…

— Кирилл… — Лина осторожно коснулась моей руки. — А что теперь?

— А теперь поедем к Бестужевым, — вздохнул я, снимая с нее подавители. — Только сначала…

Я набрал номер Гдовицкого и, дождавшись ответа, окинув взглядом усталую, с покрасневшими глазами и набрякшими под ними мешками, физиономию начальника громовской СБ, кивнул.

— Добрый день, Владимир Александрович. Передайте боярину, что я выполнил его просьбу. Роман Вышневецкий больше не представляет опасности ни для рода Громовых, ни для Малины Федоровны, — проговорив, я крутанул масштаб, позволяя Гдовицкому увидеть всю окружающую нас картинку.

— Твою ма-а… Кирилл, это точно он?

— Да, — я пнул труп, развернув его лицом кверху. Лина тихо пискнула и побелела пуще прежнего.

— Где вы? Я вышлю людей для зачистки, — собравшись с мыслями, отрывисто бросил Владимир Александрович. Я продиктовал адрес и, получив просьбу-приказ выметаться оттуда и не высовывать носа из усадьбы Бестужевых, повел заторможенную Лину к выходу.

— Кир, а как ты узнал, что я… мы… с Милой поменялись? — неожиданно спросила Лина, когда мы уже поднялись в зал.

— Подслушал ваш разговор в тот вечер, когда ты дважды попалась Аристарху при попытке побега из усадьбы, — я рассеяно пожал плечами. Честно говоря, сейчас мне было не до того. Из головы все никак не шла фраза, которую Роман прошептал перед самой смертью. Где-то я ее уже слышал…

В усадьбу Бестужевых мы возвращались в полной тишине. Лина с Милой молчали на заднем сиденье вездехода, старший охраны, сидящий за рулем, хмуро кивал в ответ на неслышимые нам реплики какого-то абонента, а я предавался сожалениям. Об убийстве? Нет. Свои сегодняшние свершения достойными сожаления я не считаю, давно отучен.

Сожалел я о трех вещах. О том, что не удалось испытать в боевых условиях «плевалку-трещотку», сейчас опять покоящуюся в рюкзаке, подальше от взглядов охраны, о том, что пришлось бросить в бункере нормальное оружие, принадлежавшее Роману и иже с ним, и о том, что господин Вышневецкий так мало рассказал на своей исповеди… Да, я ни на секунду не сомневаюсь, что говорильня, устроенная им перед самой смертью, была не чем иным, как исповедью, причем на латыни… а уж последние слова и вовсе не давали мне покоя. Я знаю наверняка, что уже слышал эту фразу, но где и когда? Глориам, глориам… ну, откуда…