Боярин

– А я у Бару спрашивала, – не унималась Гызыргыл. – Он сказал, что ты ему очень и очень нравишься. Так нравишься, что он тебя даже побаивается. Глянь, какой хороший муж будет!

Маша зарделась, глаза опустила, а девки монгольские – опять давай хохотать! И гостья недолго стеснялась – тоже смеялась, а вот и песню вместе со всеми запела. Простая песня-то, без слов:

– Ой, гой, гой-гой-гой… – и так всю дорогу.

Нравилось Маше здесь, так хорошо к ней никто еще не относился… не считая матушки покойной да сестер, да братцев. А ведь все сгинули, до татар, до монголов еще – в лихоманке сгорели. Сначала один, самый меньшой, Феденька, загорелся, запылал жаром, а следом за ними – и все прочие. Мор – уж тут ничего не сделаешь, только молиться надо.

Умерли все. А потом пришел сосед, своеземец, сказал, мол – должны все ему были, и саму Машу за долги забрал, в первую же ночь и снасильничал, а уж потом пошло-поехало… и в рабство, проигравшись в кости, продал – так и оказалась Маша в стороне неведомой, в городе Шехр-аль-Джедид. А уж там ее краснобородый торговец Халед купил, а куда бы потом дальше продали – про то беглянка не ведала. И вот ведь, с боярином встретилась… думала – погонщик Аким, а оно вот как вышло-то – боярин! И имя-то у него другое оказалось – Павел, и жена… жена. А ведь права Гызыргал, может, и впрямь, лучше здесь, у бабушки Ифкын остаться?

В то время, как в кочевье благородного Игдоржа Даурэна готовились к встрече ханских посланцев, в полсотне верст к северу, в урочище меж двумя утесами, поросших угрюмыми черными елями, жарко горели костры, и какой-то широкоплечий человек, сильный и кривоногий, выл и катался промеж кострищ. Обнаженный торс его, смуглый и мускулистый, был густо измазан кровью – жертвенной кровью девяти девственниц, девяти юных рабынь, недавно приобретенных на рынке нового города Сарая.

– О, великий Тенгри-и-и-и! – катаясь, завывал кривоногий, широкое лицо его закрывала черная маска, а грудь и плечи пестрели татуировками в виде мертвых голов и человечьих костей. – О-о-о, мать земля! О, великое синее небо! Я, я, шаман Бурухчи Гаир, взываю нынче к вам, как преданный сын взывает к отцу и матери! О, Тенгри-и-и-и!!! О, небо! О, мать-земля! Примите же… примите же от меня последнюю на сегодня жертву… Харан!

Вскочив на ноги, шаман подозвал слугу – бритого наголо атлета с маленькой головой младенца на мощных плечах.

– Харан! Веди ее, веди, боги ждут!

Толстые мясистые губы слуги искривила вдруг улыбка, такая, от которой застыла бы в жилах кровь! И непонятно, чего было в ней больше – глумления или довольства, похоти или страха пред волей бессмертных и всемогущих богов?

Ухватив за волосы еще живую, с рваными, истекающими кровью, венами, рабыню, Харан подтащил ее к шаману и тот, выхватив из-за пояса кривой острый нож, бухнулся на колени:

– О, боги! О, великий Тенгри! Дайте мне силы, дайте мне все, а ты, мать-земля, прими эту жертву…

Сверкнул в лучах солнца жертвенный нож, и отделенная от тела голова рабыни, подскакивая, покатилась вниз по склону.

Бурухчи Гаир недовольно поджал губы:

– Харан!!!

Поняв свою оплошность, слуга поспешно исправил ее – поймав мертвую голову, благоговейно подал шаману…

– О, мать-земля! О, великое синее небо! Вот.

Поцеловав голову девы в уста, колдун бросил ее в костер столь же ловко, сколь бросают арбузы грузчики в новом Сарайском порту. Дернувшись на ветру, зашипело пламя, полетели искры… запахло паленым мясом – слуга Харам с наслаждением втянул запах ноздрями и облизнулся.

– О, великий Тенгри! – в последний раз возопил шаман и, пробежав между всех костров – а было их девять, ровно по числу жертв – рухнул без чувств у последнего.

И вдруг встрепенулся:

– Я чую… Я чувствую! Знаю – он где-то здесь. Тот человек, не живой, и не мертвый, мог враг… он стоит на моем пути, он пришел ниоткуда… О, боги, пусть он уйдет в никуда! В тот мир, который я видел глазами чужих, в то мерзкое марево, что расстилалось передо мной по вашей воле… Пусть он уйдет, пропадет, исчезнет… я верю, вы поможете мне! А я… – шаман неожиданно ухмыльнулся и сбросил маску, явив богам неожиданно изможденное лицо, больше напоминающее просто обтянутый желто-коричневой кожею череп:

– Я, шаман Бурухчи Гаир, заклинаю вас в том, что буду вам верен! И, если вы поможете мне… – тут голос колдуна стал вдруг заискивающим и медоточивым, как у пытающегося сбыть залежалый товар торговца. – То и я помогу вам. Тысячи жертвенных костров будут гореть для вас неугасимо, денно и нощно! О, я не Бату! Я не буду щадить чужих богов, богов магометан, евреев и урусутов – только вы! Только ты, великий Тенгри, услышь же меня… и помоги во всех моих делах.

Снова упав на колени, шаман резко раскровянил себе грудь острым ногтем, похожим на кривой коготь зверя. Потом недолго посидел так, на коленях, окровавленный и страшный, и, что-то пробормотав, подозвал слугу:

– Харам… Ильчит-караим еще не пришел?

– Он давно уже здесь, господин. Там, за елками.

– Что ж ты молчишь? – грозно воспросил Бурухчи Гаир.

Теперь уже бухнулся на колени слуга – пред колдуном, не перед богами: