Боярин

«Говорила же мне мама, чтоб я в рот всякую гадость не тянул, да вот, не послушался», – пришла откуда-то странная мысль.

И так мне от нее весело на душе стало, что хоть в пляс пускайся. Вон, и музыка откуда-то взялась. Красивая музыка, ладная. Словно с небес на землю мелодия полилась тягучая и душевная, я даже заслушался. А потом по телу сладкий озноб прошел, то ли оттого, что музыка волшебная мне так сердце растревожила, то ли потому, что в освещенный факелами круг девушка нагая вышла. Красивая она, среди деревьев словно навка лесная появилась, взглянула на меня и танцевать начала.

Завораживал ее танец, дразнил и заманивал в такие дали, что и представить себе невозможно. Руки ее – словно крылья лебяжьи, тело – подобно пламени на ветру. Дразнила меня навка, блаженство неземное сулила, а сама кошкой дикой все ближе и ближе ко мне подбиралась.

«Опоили…» – мысли вдруг ленивыми стали, а глаза слипались, словно на веки гири пудовые повесили.

Попытался я до меча дотянуться, а руки не слушаются. Да и разве нежить мечом одолеть можно? Только и оставалось, что сидеть и смотреть, как эта навка бесстыжая вокруг меня вьется. И уже близко совсем. Так близко, что я аромат тела ее чувствую, и от этого еще сильнее голова кругом идет. Трется она об меня, в груди свои упругие лицо мое схоронить старается. Смеется звонко оттого, что борода ей соски щекочет. А руки ее проворно под рубаху мою ломятся, кольчугу легкую задирают и в порты забраться норовят.

И стыдно мне от наготы ее, и противно оттого, что меня будто куклу используют, и сладостно от ласк ее неистовых. Она меня на скамью повалила, оседлала, словно жеребца норовистого, мои бедра своими сдавила. Чувствую я, как плоть моя с ее плотью сливается, как из двух людей единое существо возникает, и противиться этому сил никаких нет.

Нагнулась она ко мне, шеи губами коснулась. Даже если сейчас она мне в жилу зубами вопьется да кровь пить начнет, я сопротивляться не стану – пусть хоть всю выпьет, до капельки – так меня разморило. А она уже в ухо мне дышит жарко:

– Варвар… скиф дикий… еще… еще…

И кажется мне, что не человек я вовсе, а борзый конь. И видится мне степь бескрайняя, и несусь я навстречу солнцу, удила закусив, а земля мне травой под ноги стелется. А наездница моя, от свободы и неги пьяная, руки раскинула, ветру лицо свое подставила, волосы у нее ковылем вьются, и кричит она от восторга и радости нечеловеческой.

И вдруг я словно о стену ударился. Кости от удара затрещали, мышцы судорогой свело, а на глаза слезы выступили.

– Любава! Любавушка моя! Чтоб меня приподняло да не опустило! – И словно водой ледяной меня с головы до ног окатило.

А искусительница не унимается, скачку безумную прерывать не желает. И все шепчет мне настойчиво:

– Сила за тобой немалая, а он трус… тысячи русов хватит, чтобы скинуть его с трона… вы же варвары… вам греха не иметь… убей его… убей…

– Феофано! – окрик будто плетью ожег.

Насильница моя вздрогнула, оглянулась испуганно, ощерилась зло и принялась еще яростнее на мне подпрыгивать, точно голодный, у которого изо рта ложку вырывают, а он в нее зубами вцепился и отдавать не хочет. Только ложка изо рта выскользнула, и голодный ни с чем остался.

Разъяренной кошкой заверещала девка, кулаками меня в грудь молотить принялась.

– Давай, варвар… чего же ты… – шипит, а поделать ничего не может.

– Феофано! – новый окрик ближе раздался.

– Ненавижу! – просипела девка и с меня слезла, нагнулась, так что волосы ее мокрые на лицо мое упали, и прошептала с жаром: – Убей его… убей императора, варвар, и тогда блаженство неземное от меня в подарок получишь.

А я лежу, на нее смотрю и ответить ничего не могу. А если бы смог? Вот она бы у меня поплясала! Забил бы до смерти, тварь похотливую! Такая злость меня обуяла, что в глазах потемнело. Напрягся я – но даже пальцем пошевелить не смог, только зубами скрипнул и совсем сил лишился.

Девка же все шепчет и шепчет мне слова странные, на смертоубийство меня подбивает, внушает мне мысли кровавые, точно хочет, чтоб они у меня в мозгах гвоздем ржавым засели. И не понимает она, да и понять, видимо, не хочет, что мне от ее нашептываний только противно делается.

Отстала она от меня наконец, кувшин со стола подхватила и вино приворотное на землю выплеснула. А тут и спаситель мой появился. Проэдр Анастасий в круг освещенный вышел. Взглянул на то, как я со спущенными портами на лавке валяюсь, поморщился, словно лягушку живую проглотил, и на девку посмотрел строго.

А та стоит, будто не случилось ничего, и наготы своей ничуть не стесняется.

– Как он здесь оказался? – спросил ее проэдр.

– Захотелось мне на живого скифа[79] посмотреть, я его и пригласила. А он, – усмехнулась девка, – еще хуже, чем о них говорят, оказался.

– Что ты с ним сделала, Феофано?

– Ничего, – повела она обнаженными плечиками. – Не привычен дикарь к благородному вину, весь кувшин до дна вылакал, озверел совсем, на меня набросился, одежду на мне порвал, изнасиловать хотел, а потом, видишь, на лавку повалился да так и уснул. Одним словом – дикарь.