Боярщина

В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.

- Что поп?.. Помолится, - проговорил намеками Михайло Егорыч.

- Послали, батюшка... не замешкают, приедут, - отвечала Матрена. Похороны, слышь, у них сегодня! - прибавила она, вздохнув.

- Чьи? - намекнул Михайло Егорыч.

Матрена некоторое время медлила.

- Нашей Анны Павловны, батюшка, - ответила, наконец, она.

Мановский вдруг заревел на весь дом.

- Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте...

- Мне жаль ее, - промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.

Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.

- Топри, топри, - бормотал Михайло Егорыч.

Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.

- Ради чего это? - спросил тот Матрену.

- За покой души! Памятник!.. - намекнул Мановский.

- Чьей, сударь, души? - спросил священник.

- Аннушки! Мне жаль ее, - промычал Михайло Егорыч и опять заревел.

XII

Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.

Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.

- Наконец, вы поместили вашего ребенка, - сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.

- Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, проговорила она.

- А вы видели графа? - спросила предводительша Уситкова.

- Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.

- А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? - спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.

- Да кого еще из знакомых-то, - отвечал с расстановкою Уситков. Эльчанинова видел, - прибавил он.

- Что ж он там делает? - спросил хозяин.

- Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет... только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы... отвечал Уситков.

- Эльчанинова? - повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. - Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?

- Да, у Задор-Мановского жену увез.

Предводительша произнесла: "A!" - и с каким-то особым выражением сжала губы.

- Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? - продолжал старик, обращаясь к гостям.

- Я на днях заезжал и видел, - отвечал Симановский, - жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.

- Бог знает, что делает! - произнесла Уситкова, качнув головой. - Хотя, конечно, - прибавила она, - по милости женушки в таком положении.

- Что ж ему женушка сделала? - спросила предводительша.

- Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? - возразила Уситкова почти обиженным голосом. - Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией - не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.

- Где ж теперь она? - спросила хозяйка.

- Она и сама, бедненькая, умерла, - отвечала грустным голосом Симановская.

- Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! - произнесла Уситкова.

- Нет, нет, - перебила Симановская, - что у графа и у Савелия она жила, лишившись рассудка, это я наверное знаю.

- Да ведь и я тоже знаю, не моложе вас и, может быть, поопытней, возразила Уситкова.

- У вас никто и не перебивает вашего права, - возразила Симановская.

- Она тут, у этого бедняка Савелия, и умерла? - перебила их хозяйка, обращаясь к Симановской.

- Тут и умерла, - отвечала та.

Предводительша вздохнула.