Боярские дворы

...Тонкая сетка листвы чуть темнеет в глубине вечернего неба. Прозрачным шатром скользит над круто вскинутыми ветками старых лип. Паутиной теней кружит у редких фонарей. На пригорке, в ровном кругу стволов светлый край молчащего фонтана. Щетка тронутой первыми бело-желтыми ростками травы. Шорох отступивших за длинные скамьи сиреневых кустов. Настоявшийся запах земляной прели, теплых камней, лета, готового опередить весну.

Неяркие пятна высоких окон скупо роняют всплески света на колонны с тонкими сережками подвесок, на белокаменные статуи в складках застывших тканей, кружево балюстрад. Разрушение? Да, сегодня оно как никогда рядом. Ваганьковский холм растрескивается. Восстановительные работы в Пашковом доме вряд ли будут проводиться в обозримом будущем...

Мимо затаившихся у газонов притихших пустых флигелей, расчерченных глухими полукружиями оград, дорожка разворачивается к торжественной и тесной триумфальной арке ворот. Решетчатые, под навесом грузных гирлянд, ворота закрыты давно. Дорожка отступает в незаметный проем стены, торопится обежать крохотную белую церковку. Дальше мелькание машин, тихий присвист троллейбусных проводов, гулкие шаги нечастых прохожих. Пашков дом. Земля Старого Ваганькова. Русская усадьба...

Девятый патриарх

Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми твоими и всесильными мольбами отжени от мене смиренною и окаянного раба твоего уныние, забвение, неразумие, нерадение и вся скверная, лукавая и хульныя помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. И избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ свободи меня.

Из утренней молитвы Богородице

Понял сразу: это конец. Хоть отчаянно делал все, что подсказала последняя надежда. Летописцы скажут: заскорбел главною болезнию. Может, и так. Только голова не отказала. Сознание не мутилось. Хворей за всю жизнь не знал. Лекарей не допускал. Обходился травами. Семьдесят лет – велик ли век для монаха!

Пятого марта слег. Спустя десять дней соборовался и посвятился елеем. Полегчало. Не могло не полегчать. Как у всех. 16-го распорядился «за спасение души своей и ради облегчения от болезни» подать милостыню. Во все московские монастыри женские и девичьи. Игуменьям и старицам. Кроме Воскресенского, что в Кремле, и Алексеевского в Чертолье. Кремлевский – царицын: негоже. Алексеевский стал тюремным двором для женщин-узниц. Для Тайного приказа. Пыточным. Там и на дыбу подымали, плетьми били, да мало ли. Федосью Морозову – строптивицу проклятую – тоже. Урусову Евдокию...

И еще по всем богадельням московским – мужским и женским. Каждому нищему по шести денег. Вроде и немного, а гляди 58 рублей 10 денег набежало. Казначей Паисий успел ответ дать. Святейший всегда знал деньгам счет. Пустых трат не терпел. На школьников и учителей – другое дело.

Только главным оставалось завещание. Не о богатствах и землях – о них позаботился давно. Родных много, обидеть никого не хотел. Братьев одних трое. Племянников с десяток. Сестра... О другом думал. Ненависти своей не изменил: чтоб духу не было на русской земле ни раскола, ни чужих вероучителей, особенно, не дай бог, католических – «папежников». Государям завещал. Петру и Иоанну Алексеевичу. Больше полугода прошло, как не стало у власти мудрейшей из мудрых царевны Софьи. С ней все иначе было. Теперь убеждал. Наказывал. Грозил. Властью своей и бедами.

На ненависть эту всю жизнь положил. С толком ли? Не мальчишкам-царям решать. Вокруг них вон какая толпа правителей. Милославские потеснились. Нарышкиных видимо-невидимо набежало. Властные. Еще полунищие. Непокорливые.

Того же 16 марта приказал прикупить каменный гроб. Велел отныне называть ковчегом. Так потом и пошло. Если в Мячкове на каменоломнях у каменщиков нету, у московских каменных дел подмастерьев спросить. От кончины до погребения один день положен – успеть ли?

Успели. Хоть семнадцатого святейшего не стало. В своей келье отошел. На Патриаршем дворе. В тот же час доставили в келью дубовый гроб. Казначей Паисий записал: за два рубля. Все по чину и обычаю. Снаружи черное сукно с зелеными ремешками. Внутри – бумага, бумажный тюфяк и бумажная подушечка.

Одр для выноса ковчега новый изготовили. Тоже под черным сукном. Гвоздей отпустили в обрез: дорогой материал не портить. Святейший сколько раз говаривал, чтоб лоскут не пропадал – отпевавшим попам в награду отдавался. Все было готово для последнего пути девятого патриарха.