Боярские дворы

А Россия — и это соратники Петра великолепно сознавали — не могла ждать. Каждый пропущенный день, каждая потерянная неделя в погоне за знаниями, за умением, за наукой могли обернуться невосполнимой потерей. Надо было спешить, во что бы то ни стало спешить. Так появляются потешные, вчерашние товарищи детских игр Петра, сегодняшние солдаты русской армии, сражающиеся с турками и шведами, утверждающиеся на Неве. Так появляется Всешутейший собор, удовлетворявший тягу не к бесшабашному разгулу и пьянству, как казалось опять-таки иностранцам. Собор становился оружием в ограничении власти и влияния церкви относительно государства.

Освященная веками, ставшая традицией, и притом традицией национальной, связанная со всеми поворотами русской истории, церковь была силой, но в руках судорожно цеплявшихся за старое священнослужителей силой, враждебной всяким преобразованиям. Ни Петр, ни его сподвижники не искали способов дискредитировать церковь вообще — им был бесконечно чужд атеизм. Но они хотели внести в отношение к церкви, к ее установлениям и запретам элементы разума, где «верую» не исключало «знаю» и «понимаю».

Идея Всешутейшего собора разрабатывается в окружении Петра и при его постоянном участии в мельчайших подробностях с тем, чтобы в повторении обычных обрядовых форм подчеркнуть и предать осмеянию ставшие бессмысленными и потому нелепыми их стороны, с помощью смеха преодолеть силу привычки. Несмотря на все крайности, отметившие его историю, «собор» отличался по-своему не меньшей целенаправленностью, чем игры Петра с потешными. Недаром на первых шагах оба эти начинания тесно связаны между собой. В них участвуют одни и те же лица из числа «бояр висячих» Ново-Преображенского дворца.

Все было здесь как в настоящей церковной иерархии — от простых дьяконов до самого патриарха. Петр назывался всего лишь «протодьяконом Питиримом», зато главой «собора» — «архиепископом Прешбургским, всея Яузы и всея Кокуя патриархом» — состоял его старый учитель Никита Зотов. Человек, казалось бы, сугубо старого закала, приставленный в свое время к пятилетнему Петру для обучения письму и чтению по церковным книгам, как то полагалось в XVII веке, Зотов не только прекрасно понял необычные устремления своего питомца, он нашел в себе достаточно сил и способностей, чтобы стать одним из наиболее верных его помощников. До конца своих дней Зотов ведал личной канцелярией Петра и вместе с тем до конца оставался душой всех затей Всешутейшего собора — «святейший и всешутейший Аникита». Он-то мог оказаться и Нептуном, и каким угодно другим персонажем. Только, как в случае с Ромодановским, и портрет, и самая роль главы Всешутейшего собора исключали такую возможность: не Никита Зотов был изображен на полотне Третьяковской галереи.

Когда после смерти Зотова в 1717 году происходило избрание нового «князь-папы» — еще один титул главы «собора», то его именем уже пользовались как своеобразным символом. Преемник Зотова должен был произносить составленную Петром формулу: «Еще да поможет мне честнейший отец наш Бахус: предстательством антицесарцев моих Милаки и Аникиты, дабы их дар духа был сугуб во мне». Несомненно, появление портрета Зотова в Преображенском было связано с «собором» и ролью «патриарха», тем более что именно в этой зале происходили основные собрания участников «собора». Все укладывалось в логическое и не вызывающее сомнений целое. Оставался один Милака — имя или прозвище, фигурировавшее в формуле. Но имело ли оно отношение к «Нептуну»?

Письма Петра I — многотомное издание, снабженное богатейшими комментариями, многочисленные опубликованные документы тех лет, наконец материалы так называемого Кабинета Петра в Московском государственном архиве древних актов — ничто не давало никаких указаний в отношении «Милаки». И все-таки это имя было мне знакомо!

Профессиональная память — память особого рода. Она живет жизнью, как будто независимой от занятий исследователя, ведет свой счет встреченным именам, датам, подчас ничтожнейшим событиям, раздражающим своей отрешенностью от темы, над которой работаешь. И тем не менее как часто именно она своими неожиданно раскрывшимися тайниками приходит на помощь тогда, когда бессильны все логические рассуждения и дальнейшие поиски кажутся уже бессмысленными.

…Внутренняя лестница Русского музея. Узкие каменные ступени вокруг бесконечного столба. Белесый свет окон низко, у самого пола. Обитая металлическим листом дверь. Хранение… Всего два года, как кончилась война. Специальных работников в хранении не хватало, и, оказавшись в командировке, надо было в платке и халате (от промозглого холода и въедливой пыли!) самой отыскивать нужные холсты. И все-таки месяц одиночества среди картин — первая, аспирантская, и на всю жизнь настоящая встреча с XVIII веком.