Боярыня Морозова

Борис Иванович уже прикидывал, на какую высоту поднимется его любимый Декомыт, как вдруг птица судорожно забила крыльями и, уже не пронзая воздух стрелой, а валясь с крыла на крыло, рухнула в бурьян.

Сокольники побежали, принесли кречета, Борис Иванович, как в беспамятстве, закричал на них:

– Пускайте же его! Пустите!

Сокольники водрузили Декомыта на рукавицу, подкинули, и Декомыт, словно чувствуя позор, кинулся в небо и, словно бы разучившись летать, затрепетал крыльями по-голубиному и упал в траву, нелепый, растопыренный, как птенец…

Борис Иванович закрыл лицо руками.

– Лазорев, домой! Быстрее!..

* * *

Боярин лежал в полузабытьи. Лазорев дрогнул: в Москву такого не довезешь, послать за царскими врачами – царя напугаешь. Сам съездил за святой водою и к игумену: нет ли у него среди монахов доброго лекаря? Игумен предложил отслужить молебен возле постели болящего. Лазорев согласился, но, помня, как самого лечили, пришел к Малаху, о знахарях спросил. Нет ли в Рыженькой другой Лесовухи? Малах указал на Евсевию.

– Бог с тебя спросит за бабу с белыми волосьями! – сказала Евсевия, едва Лазорев переступил порог высокой светлой избы.

– С меня Господь за много спросит. Я не о себе пришел говорить.

– Этот-то!.. Умрет он. На бессребреников и чудотворцев Косьму и Дамиана.

– Я боюсь, как бы с господином моим в дороге беды не приключилось.

– Чего повторять? Я сказала.

Лазорев наконец-то набрался смелости поглядеть на пророчицу. Хорошее милое лицо. Девушка сидела на лавке, за столом, уродства не видно было. Глаза вот только… Невозможно в эти глаза посмотреть и не содрогнуться.

– Тебе бы в попы, а ты – в солдаты, – сказала Евсевия.

– Вот деньги. – Лазорев положил на стол десять серебряных ефимков. – Сама видишь, большие деньги. Сделай, если можешь, чтоб воротился мой господин в Москву в полном здравии.

Евсевия взяла монету, разглядывала.

– Не наш царь-то. Нашему бы такие денежки чеканить. Медные задавят его. – И засмеялась. – Ишь, перепугался. Ничего с царем не будет до самой смерти. Попугают, а дуракам шеи посворачивают.

Подкинула монету, поймала.

– Может, еще о чем спросить меня хочешь?

– Нет, – сказал Лазорев, – не хочу.

– Сказать тебе день твоей смертушки?

– Не надо, Евсевия, не говори, бога ради. Пусть только Борис Иванович встанет от болезни.

Евсевия передернула плечами.

– Жалостливый. А ты из своей жизни год за его месяц отдашь?

– Из своей? Год?

– Не тебе, так мне придется отдать. А мне твой боярин – не родня.

– За месяц? – Лазорева прошибло ознобом. – Что за торговля, господи! Согласен!

– Ишь! Года ему не жалко! Мотыльки день живут, Божьей красе радуются… Ступай прочь! Глаза бы мои на тебя не смотрели.

Лазорев ушел от Евсевии злой: не сумел осадить дерзостную девчонку!.. Воротился к боярину, а Борис Иванович во дворе с Малахом.

Лазорев вздохнул – и ни туда ни сюда, вот-вот разорвется грудь. Ай да Евсевия! Ужас пятки к земле приторочил.

Наутро перед отъездом Борис Иванович позвал к себе Лазорева, показал на ларец.

– Отвезешь святейшему Никону. Здесь три тысячи серебром на Воскресенский храм и тысяча медными – на молитву о здравии моем. Скажешь святейшему: «Борис Иванович жалеет. Замены Никону на патриаршем месте нет».

– Мне из Москвы ехать? – спросил Лазорев.

– Нет, друг мой, – ответил Борис Иванович, – ты поезжай тотчас… Мне молитва Никона теперь дорога.

В Новый Иерусалим полковник приехал с пятью вооруженными холопами из дворни боярина Морозова. Голодно становилось в России, потому и разбойники начали пошаливать.

Монастырские вратники тоже не торопились впустить конных людей, с саблями, с пищалями.

– Я от боярина Морозова! Я деньги привез!

– Кто тебя знает, – возражал вратник, – может, и привез, а может, от нас увезти хочешь… Придет человек из патриарших келий, он и скажет: пускать не пускать вас, на ночь глядя.

Из патриарших келий пришел отнюдь не монах – белец. Поглядел в глазок на приехавших, и ворота тотчас отворились.

* * *

На Параскеву Пятницу Морозов был у государя.

Медные деньги превратились уже в такое бедствие, что стали хуже Конотопа и Чуднова. Московская дороговизна докатилась волной до сибирских городов. Сибирские города прислали царю жалобу на торговых людей. Мягкую рухлядь – соболей, черно-бурых лисиц, песцов – купцы покупают на медные деньги, медь меняют на серебро, но никаких товаров, соли и хлеба в Сибирь не везут. Обмен же таков: за сто одиннадцать рублей две деньги серебра дают тысячу рублей меди. И наивные люди, веря в царское клеймо на медных деньгах, избавляются от серебра, и скоро вся Сибирь станет медная, голодная.

Глядел Алексей Михайлович на ближнего своего боярина, как погорелец, постучавший за милостыней в богатый дом.