Боярыня Морозова

– Это Гавафа и Фаррара! – объяснил решетке Алексей Михайлович.

Занавес опустился, и государь, вскочивши на ноги, радостно вопросил бояр:

– Каково?! Разве не диво?!

– Диво! Диво! – весело закричал Богдан Матвеевич Хитрово.

– Небо на загляденье, – согласился Никита Иванович Одоевский.

– Артамон Сергеевич! Матвеев! Сколько у нас на небо холста пошло? – спросил государь главного устроителя театра.

– Пятьсот аршин, ваше величество.

– Но ведь красота!

– Красота! – согласились зрители, радуясь царскому веселью.

Заиграли органы, занавес снова поплыл вверх, и взорам предстала золотая палата персидского царя Артаксеркса. Сам Артаксеркс возлежал на сияющем ложе, и перед ним танцевали и пели наложницы.

Девять часов, не прерываясь, шло представление, но Алексей Михайлович о времени позабыл. Даже к решетке не всегда поворачивался, увлеченный речами артистов.

Многие бояре изнемогли. Исчезали со своих мест, бегали посидеть в каретах, попить, перекусить, нужду справить. Алексея Михайловича ничто не потревожило.

Ночевать поехал в Кремль. Поезд вышел – версты на полторы. Все кареты, кареты!

Уже лежа в постели, привскакивал, тормошил царицу:

– А помнишь, Аман-то как глазищами ворочал… Бестия-разбестия. Я на Хитрово, на Богдашку, раз глянул, другой – ничего не понял. А ведь копия – Аман. Не будь меня свел бы Артамона Сергеевича с белого света. Ближний боярин, дворецкий, оружейничий – чего еще-то надобно?!

– Артамон Сергеевич всего окольничий! – сказала Наталья Кирилловна и вздохнула.

– Чины в России – дело тонкое! Вот родишь еще… Ладно, не будем Бога гневить. – Алексей Михайлович погладил царицу по щечке. – Есфирь-то тебе как показалась? Раскрасавица.

– Как же ей красавицей не быть? Из многих дев избрана.

– А это ведь мужик!

– Почему мужик?! – не поняла Наталья Кирилловна.

– Есфирь-то природная – конечно, твоего полу человек. А на театре – мужик. У комедиянтов баб иметь не положено.

– Батюшки! – ахнула Наталья Кирилловна.

– А вот скажи ты мне, – Алексей Михайлович даже руки за голову закинул, – чего ради Аман уж такой злобой исходит – смотреть и слушать было тошно, я даже отворачивался. Власть ему Артаксеркс пожаловал царскую. Почести – царские. Второй человек после государя. В Персии! Прежняя Персия была не чета нынешней – от Средиземного моря до Индии. Индия тоже была Персией, коли не вру. У Симеона надо спросить, у Полоцкого.

– Аман, видно, от рождения был злой, – сказала Наталья Кирилловна.

– Так-то оно так! Но почему? Почему Мардохею сначала всякое утеснение, слезы, беда неминуемая – и вознесен! А вот Аман, все имевший, дни свои кончил на виселице, какую для Мардохея поставил? В чем сокровенность-то? В Божьем отмщении за зло? Но сколько злых кончают жизнь в благоденствии.

– На роду им было написано: Аману – виселица, Мардохею – царский перстень с печатью.

– А я, грешный, вот что думаю… Грехи и чистоту, подобно сокровищам, накопляют в роду. Сей невидимый сундук переходит от дедов к внукам, от внуков к потомству. Иной раз уж так припрет, вижу: не одолеть грядущего разорения. Все худо! Куда ни поворотись – бездна. А потом, смотришь, обошлось. Выдюжили. И не потому, что царь зело мудрый или советники о десяти головах. Все само собой устроилось.

– Уж так и само собой. Ты – добрый, тебе Бог дает. И мудростью никому не уступишь. Ну кто из бояр умнее тебя? Одоевский, что ли?

Алексей Михайлович ласково засмеялся.

– Царю нужен один дар – слушать мудрецов и делать как лучше. Иной раз по-своему, а бывает, что и по-ихнему. Бог, говоришь, дает?.. За какую заслугу-то? Стенька взбунтовал народ, а царю – наказывай! Сколько людей побито, под лед пущено… Сколько рук отрублено! Соловецкий монастырь клянет государя! Расстриги – клянут, раскольники в тыщу глоток смерть на мою голову кличут. Голубушка! Царская совесть – бремя неподъемное. А коли жив до сих пор, так не добротой, доброту словом единым можно погасить, как свечу. Бог дает за муки пращуров. Скольких Романовых Годунов умучил? Дедушку с бабушкой силой постриг. Слезами намолили святейший Филарет да инокиня Марфа сундук сокровищ нетленных. И от батюшки, от Михаила Федоровича, царство ему небесное, тоже в том сундуке есть толика. Кроткий был государь.

– У Михаила Федоровича лик на парсуне ласковый, но уж такой скорбный! – вставила словечко Наталья Кирилловна. – Здоровьицем был слабый?

– Отец?! Господь с тобой! Душой болел за всякое несчастье. Но – охотник был не чета мне. Я с соколами тешусь, а батюшка на медведя хаживал. Один на один, с рогатиной.

– Господи! – распахнула глаза Наталья Кирилловна. Алексей Михайлович поцеловал милую.

– Дедушка и батюшка, бабушка и матушка – моя крепость пред Богом… Но есть в роду нашем одна печаль… Неизбывная!.. – Алексей Михайлович сжал руку государыне. – Ох, Наталья! Мне тот грех, я это знаю, не отбелить… Такие грехи батьке Аввакуму бы отмаливать, той же Федосье Прокопьевне, но я для них Антихрист.

Наталья Кирилловна замерла, ужасаясь тайны, царской тайны, сокровеннейшей.